Еще в детстве бабушка приучила меня читать на ночь «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся». Конечно, я знала, что этого маловато, что есть утреннее и вечернее молитвенные правила, но откладывала их — так же, как исповедь и причастие — до лучших времен, «когда духовно дозрею». Но эти две молитвы я читала всегда, при любых обстоятельствах, и не было еще ни одного дня, чтобы я об этом забыла. Хотя… Ну как же, ведь накануне, после Генпетровичева самогона, я даже о них и не вспомнила. Не потому ли мне и приснился тот странный сон?

«Отче… наш… Иже…» — зашептала я, но слова путались, куда-то исчезали, и я никак не могла вспомнить их — совсем как днем, когда мы искали «погремушку». Меня словно на две половины раздирало. Одна из них вполне трезво сознавала происхождение шара и боялась его, а другая жаждала прижать его к себе и не отпускать. Шар, в котором спрятан рай… Пусть не настоящий, пусть просто картинка, но все же, все же…

И тут я вспомнила о той острой ненависти, которую испытала к Косте, когда он потребовал отдать ему «погремушку». За наши с ним двадцать восемь лет у меня было немало поводов злиться на него и даже ненавидеть, но ненависть эта была какая-то… ненастоящая, что ли. Но в этот раз все было по-другому. Я с ужасом поняла, что на самом деле готова была убить брата, если бы он попытался отнять у меня шар. На спине и на лбу выступил липкий холодный пот, и я подумала о той невидимой руке, которая словно губкой стерла с меня ярость. О том безмолвном голосе, который просил меня остановиться.

Ангел-хранитель! Миленький, помоги мне!

Я отпихнула ногой рюкзак к выходу палатки и с трудом повернулась в спальнике на бок — чтобы не чувствовать тепло «погремушки» и не видеть пробивающийся сквозь брезент слабый свет. А еще — заткнула пальцами уши, чтобы не слышать ее звон. И даже нос засунула под клапан спальника, рискуя задохнуться, — чтобы не чувствовать нежный запах ночной фиалки, затопивший палатку. Наверно, никогда еще я так не молила Бога, Деву Марию, всех святых и ангела-хранителя. Какими-то своими словами, а потом и просто без слов, всем существом устремившись в одну мольбу: «спасите меня!»

Сон пришел незаметно — спокойный и глубокий, похожий на мягкое пуховое одеяло. Открыв глаза, я почувствовала себя бодрой и отдохнувшей. Солнце пробивалось в палатку через щель. Кости рядом со мной не было. Рюкзака тоже. Словно острая тонкая игла уколола меня в сердце.

Путаясь в спальнике, я кое-как выбралась из него и из палатки. Костя сидел на берегу и смотрел на воду. Рюкзак лежал рядом с ним.

— Доброе утро, — буркнула я, подойдя поближе.

— Доброе, — не глядя в мою сторону, угрюмо ответил брат.

Я посмотрела на него и подумала с удивлением, что страдания действительно одухотворяют. Пусть даже такие, меркантильные и совершенно далекие от какой-либо духовности. Нет, все было на месте — и животик, и очки, и залысины. Но появилось в Косте что-то такое необычное, делающее его странно привлекательным. Загадка какая-то. Харизма. Надо же! Всего за одну ночь он вдруг стал вполне интересным мужчиной. Не будь он моим братом, я наверняка обратила бы на него внимание, хотя такие, как он, никогда не были в моем вкусе.

— Который час? — спросила я.

— По местному двенадцать. Вертолет должен быть в три.

— Что будем делать?

— А что ты предлагаешь? — хмыкнул Костя. — Поохотиться на ворон или поискать останки первобытного человека? Ждать будем. Вода сейчас закипит, можешь пить чай.

— Что мы будем делать с… этой штукой? — запнувшись, я кивнула в сторону рюкзака. Тихий звон стал громче, а запах фиалки сильнее.