— Вам, сударыня, надобно подкрепиться.

Стряхнув оцепенение, Ребекка садится напротив, у окна. Чиновник протягивает ей отрезанную грудку, но женщина лишь качает головой:

— Сделай милость, отошли лучше на улицу, моему супругу и отцу.

— Э нет. Покормите хоть своего ублюдка. Если самой не хочется. Возьмите.

Он отрезает кусок хлеба, кладёт на него грудку и подвигает Ребекке:

— Берите же. Пока вы носите ребёнка, виселица вам не грозит.

Его правое веко снова дёргается, словно ему не даёт покоя неудержимый тик.

— Муженёк-то ваш и отец обедают не так сытно. Что ж, вольному воля. Распорядился я отнести им хлеба с сыром. И что же? Не берут. Говорят: «Дьявольское угощение». И валяется теперь это угощение на улице прямо перед ними. За свою же доброту в грешники угодил.

— Что ты, какой тут грех. Дай тебе Бог здоровья.

— И тебе, сударыня. За отпущение грехов.

Как и в те минуты, когда она в одиночестве творила молитвы, Ребекка вновь наклоняет голову и, помолившись, принимается за еду. Не отстаёт от неё и чиновник. Подцепив вилкой несколько пикулей, он обёртывает их большим куском хлеба, в другую руку берёт куриную ножку и поочерёдно кусает то одно, то другое. Уплетает он жадно, не разбирая вкуса. Сразу видно, что жизнь его не балует: не каждый день удаётся наесться досыта, и, если видишь такое изобилие, тут уж не до церемоний. Ребекка наливает в кубок воды, затем вонзает вилку в огурец. За ним второй, третий. Сотрапезник молча протягивает ей ещё кусочек грудки, но женщина отказывается и берёт яблоко. Она всё смотрит на сидящего напротив человека и, когда тот наконец расправился с цыплёнком и выпил эля, спрашивает:

— Как твоё имя?

— Имя, сударыня, у меня королевское: Джон Тюдор.

— Где же тебя выучили так прытко писать?

— Скорописи-то? Сам выучился. Дело немудрящее, только руку набить. Переписываешь иной раз ясным почерком и наткнёшься на такое, что сам не разберёшь — ну и пишешь, что вздумается. Захочу — пошлю на виселицу, захочу — помилую. И вся недолга.

Правое веко опять дёргается.

— Читать я умею. А писать — только своё имя.

— Тогда у вас одной докукой в жизни меньше: писать не приходится.

— А я бы всё равно не прочь выучиться.

Чиновник не отвечает, но лёд уже сломан, и Ребекка продолжает разговор:

— Ты женат?

— Женат. И без жены.

— Как так?

— Жена мне попалась такая вздорщица — хуже вас. Что ни слово, то поперёк. Ни дать ни взять из побасенок Джо Миллера. А поди цыкни на неё: такой голос окажет, сам не будешь рад. И вот как-то задал я ей трёпку. За дело. А она не стерпела и ушла из дома. То-то разодолжила.

— Куда ушла?

— Уж это я, сударыня, не знаю и знать не хочу. Куда там обыкновенно уходит женщина — к другому либо ко всем чертям. Ну её совсем, невелика потеря. Добро бы ещё красавица. Вот ты иное дело. — Он снова подмигивает. — Тебя бы я разыскивать стал.

— Так она и не вернулась?

— Нет. — Чиновник с досадой дёргает плечом, как будто уже раскаивается в своей откровенности.