— В добром ли ты здравии?

— В отменном.

— Я молился за тебя и её новорождённую душеньку.

— Благодарствую.

Муж подходит ближе, обеими руками протягивает младенца, и руки Ребекки подхватывают нелепый, туго стянутый свёрток. В просвещённом обществе чудовищный обычай «свивать» младенцев тогда уже почти вышел из употребления (благодаря философу Локку), но среди бедняков он, увы, ещё сохранялся. Кузнец-пророк наблюдает, как жена укладывает свёрток рядом с собой. Пристальный взгляд Ребекки, обращённый на младенца, выражает самые несоединимые чувства: тут и любовь и сомнение, близость и отстранённость, безмятежность и недоумение. Это взгляд матери, впервые увидавшей то, что вышло из её нутра: существо, давным-давно канувшее в морской пучине, теперь поднялось оттуда и каким-то чудом цело и невредимо. Никакой божественности в нём не заметно, мордочка сморщенная, упрямая: всё ещё больше морской житель, чем обитатель суши. Существо открывает глаза, и в них отражается едва ли не потрясение: так вот он какой, этот мир, в который его забросила судьба, — убогий, сумрачный. Но ещё в этих глазах проблеск лазури, просинь пустого неба. Придёт время — глаза эти запомнятся многим, запомнится и горящая в них синезарная прямота, и животворящая истина — истина, в отличие от неба, далеко не пустая.

Джон Ли вновь надевает широкополую шляпу.

— А я вам обеим гостинец купил.

Оторвавшись от младенца, Ребекка переводит взгляд на мужа и слабо улыбается: ей с трудом верится, что он способен на такие суетные знаки внимания.

— Какой гостинец?

— Безделица: пташка. Показать?

— Покажи.

Джон Ли выходит в соседнюю комнату и тут же возвращается, неся за плетёную ручку какой-то прямоугольный предмет, который, как и младенец, закутан тканью. Кузнец поднимает его над кроватью, чтобы жене было видно, и стаскивает ткань. В тесной плетёной клеточке сидит щегол. Испуганно встрепенувшись, яркая птичка забилась о бурые прутья.

— Ничего, приобвыкнет, петь станет.

Свободной рукой Ребекка робко притрагивается к крохотной клетушке.

— Ты его повесь возле двери, где свет.

— Хорошо.

Кузнец всё рассматривает замершую в углу клетки пичугу, точно она для него важнее младенца, лежащего под боком у Ребекки. Налюбовавшись, снова закутывает клетку и опускает руку.

— Нынче ночью Господь указал мне, какое дать ей имя.

— Какое же?

— Мария.

— Я обещалась Господу наречь её Анной.

— Покорись, жена. Дар отвергать негоже. То было ясное изъявление.

— Я дара не отвергаю.

— Хочешь отвергнуть. Не дело это — в такой час. Откровение Божие должно принять со смирением.

— Что ещё было тебе открыто?

— Что она увидит Второе пришествие Господа нашего Иисуса Христа.

— Можно дать и два имени.

— Два имени — суетность. Довольно одного.

Ребекка молча взглядывает на мужа, потом, потупившись, рассматривает грубое одеяло, которым она укрыта.

— Истинно тебе говорю, Джон Ли, когда Иисус Христос явится в другой раз, Он будет Она. Кому как не матери знать Её имя.