— Так что же привело тебя, рядовой, в сию комнату? Давай, выкладывай, — пригласил его священник. — Рассказывай все по порядку и помни, что здесь принято ничего не утаивать. Давай!

— Сэр… То есть я хотел сказать, святой отец… — начал Адамчик. — Я… видите ли… он замялся, не в силах найти нужные слова — не знаю, вправе ли я к вам обращаться с этим…

— Почему же это не вправе? У меня здесь все вправе говорить о своих трудностях и сомнениях. Не бойся и выкладывай…

— Я хотел сказать, святой отец… — он снова остановился. — …Вернее, мне кажется, что я окончательно запутался…

Адамчику хотелось как можно точнее изложить капеллану все, что он думал о Магвайре и его методах, о всей системе подготовки, жертвами которой оказались он и его товарищи. О том, чем она, эта система, была, по его мнению, плоха и бесчеловечна. Но это все оказалось лишь благими намерениями. Фактически же рассказ оказался путаным, совершенно бестолковым и неубедительным. Он перескакивал с пятого на десятое и, в конце концов, так ничего толком не объяснив, оказался прав лишь в одном — доказал капеллану, что действительно полностью запутался.

Уже позже, возвращаясь к себе в казарму на джипе, за рулем которого сидел молчаливый капрал, непрерывно жевавший резинку, Адамчик вновь и вновь вспоминал все, что было, и пришел к выводу, что его замысел и надежды оказались на поверку совершеннейшей выдумкой, мыльным пузырем. И главной причиной этого, считал он, было то, что батальонный священник застал его врасплох, нарушил заранее намеченный план, запутал его. А может быть, наоборот? Может быть, беда была как раз в том, что ему самому не удалось застать врасплох капеллана? Когда еще до этой беседы он пытался представить себе, как она будет протекать, он был совершенно уверен в одном — его сообщение явится полной неожиданностью для капеллана, ошеломит его, потрясет. Может быть, даже вызовет бурю возмущения. Действительность полностью опровергла эти предположения. В течение всей беседы священник ни на йоту не отошел от того отечески-добро-желательного, но в то же время безразличного, как бы беспристрастного тона, которым он встретил солдата. Этот тон обезоруживал человека. Во всяком случае Адамчика он сразу же выбил из колеи.

Он рассказывал капеллану о том, как отвратительно Магвайр обращается с Купером, Хорьком и другими солдатами, как ночью тайком от всех куда-то увезли Джексона, о безобразном высмеивании штаб-сержантом духовных человеческих ценностей и его отвратительном лексиконе. Но это ни в малейшей мере не взволновало капеллана. Выслушав солдата, он пустился в пространные рассуждения о том, что такое человеческий долг, потом еще более подробно и нудно принялся разглагольствовать об особенностях военной службы и задачах, которые призван выполнить солдат. Ведь солдат, говорил он, выполняет двойной долг — перед богом и перед государством. На нем, значит, лежит двойная ответственность… Говорил он долго и нудно, Адамчик почти не слушал его, думая только о своем. Опустив голову, он уставился куда-то в край стола и только ждал, когда же иссякнет этот поток пустых слов. Когда же священник наконец замолчал, он извинился, что отнял так много времени, сказал, что теперь отлично понимает свой долг и что, так точно, сэр, впредь постарается служить лучше и понимать больше, будет, так точно, сэр, молить у бога силу и терпение, чтобы преодолеть все трудности и испытания.

«Ведь этот же капеллан, — думал он тем временем, — набитый дурак, да и только. У него же ничего за душой нет. Ни на грош. А я тоже вылез. Вообразил, что он горой за меня встанет. Заступится. Вот уж тоже дурак, клейма ставить негде. Хорошо хоть, что Уэйт ничего про это не знает. Он уж посмеялся бы вволю, поиздевался бы надо мной.