«Вот ведь как все получилось, — думал Уэйт, сидя свесив ноги на своей верхней полке. — Может, оно и к лучшему». Теперь ведь все уже позади. И Кэролин пишет, что не держит на него зла. А братец и подавно без ума от радости, что избавился наконец от такой обузы. Да и мать, наверно, со временем успокоится. Может, даже поверит в то, что морская пехота делает из юнцов и несмышленышей настоящих мужчин, отнесется к тому, что он завербовался, как к еще одному обнадеживающему факту.

Уэйт спрыгнул на пол и отправился в туалет. Возвратившись, он поглядел на спящего Адамчика. Рыжий спал на спине, откинув одну руку в сторону, другая лежала на животе, сжимая пальцами маленькие четки. Крошечные черные горошины блестели в темноте. Уэйт осторожно разжал пальцы и высвободил четки. Адамчик вздохнул, но не проснулся. Уэйт повертел в руках нитку черных бус, потом, вспомнив, что каждый вечер слышал, как его сосед лазает в подсумок, расстегнул висящий за спинкой койки патронташ и сунул четки в один из кармашков. Сделав это, он быстро забрался на койку.

Уже трижды он обнаруживал, что Адамчик засыпает с четками в руках. Конечно, можно было их и не трогать, пускай кто-нибудь увидит. Филиппоне устроил бы, наверно, по этому поводу шумный розыгрыш. Но Уэйту почему-то не хотелось доводить дело до этого, и он каждый раз убирал четки, сам не зная, почему так поступает. Ведь он же ничем не был обязан этому святоше. Правда, тот был солдатом третьего отделения, и Уэйт, как командир, в определенной мере отвечал за него. Однако это вовсе не значило, будто он должен вечно думать, как бы с этим слабаком чего не случилось.

Уэйт вдруг отчетливо представил себе, что было бы, если б Адамчик неожиданно проснулся и увидел, что Уэйт вытягивает у него четки. Чего доброго, вообразил бы еще, будто тот хочет украсть их. Да и как можно ожидать от такого чистоплюя, как Адамчик, чтобы он поверил в добрые намерения кого-нибудь другого, кроме себя самого. Он только себя одного и считает порядочным человеком. А все другие, мол, так — тьфу, да и только.

Уэйт повернулся на бок, поудобнее подбил подушку. Да и вообще, кто он такой, атот Адамчик, черт бы его побрал. Так, сопливый мальчишка. Желторотик. Маменькин сынок бестолковый. Да еще святоша. Ханжа несчастный. Только и знает, что трястись над своей персоной. Где уж ему подумать, что и у других могут быть заботы.

12

— А ну-ка, парни, помолимся на ночь, — крикнул, входя в кубрик, сержант Мидберри. — Приготовились. А теперь громко и четко, все как один: «Это моя винтовка…»

Вытянувшись по стойке «смирно» у своих коек и подняв винтовки в положение «к осмотру», новобранцы во всю мочь орали «молитву»:

— Это моя винтовка. Таких, как она, много. Но эта — единственная. Она — моя. Моя винтовка — мой лучший друг. Это моя жизнь…

— Не слышу, — голос Мидберри перекрыл шум оравшего взвода. — Ничего не слышу! Громче, парни! А ну, еще громче!

— …Моя винтовка ничто без меня. А я — ничто без моей винтовки…

«Вот уж примерчик так примерчик, — думал про себя Уайт. — Образчик бескорыстного содружества. Истинно, черви поганые, да и только». Он вдруг почувствовал, что любимое ругательство Магвайра все сильнее внедряется в его лексикон, присутствует в нем даже тогда, когда он думает, разговаривает сам с собой.

— Я должен лучше всех владеть своей винтовкой, — хором выкрикивали между тем шестьдесят с лишним здоровых глоток. — И стрелять быстрее и точнее врага, который стремится убить меня. Я должен убить его раньше. Прежде, чем он выстрелит в меня. И я убью его…

Сегодня эта «молитва» казалась Уэйту почему-то длиннее, чем обычно.