— Не вру! Правда! Что им люди, тем москалям? Свои, чужие — им все равно! Я за это время, пока с ними тут, всякого насмотрелся! Это энкаведе, мы даже одну такую же точно группу, ну, как наша, летом ликвидировали — то ли засветились они, то ли еще какая напасть… Списали их, вот этими руками списали! — Он выставил перед собой руки.

— Кто дал задание? — снова спросил Червоный, но при этом смотрел на капитана Топоркова.

— Нам приказывал вот он, Топорков! Про него знаю только — до войны во Львове был, нелегально, чекист, мать его так! Ну, а им, наверное, из Луцка руководят… Или из Львова… А то и вообще из Москвы! Из Москвы, ребята, ими всеми Москва управляет!

— Очень содержательный разговор у вас, — вмешался Топорков.

— Ничего, мне хватит. — Червоный взглянул на меня. — А тебе, лейтенант? Или все это, — он обвел рукой дом, крыша которого уже проседала под огнем, двор, трупы, притихших людей, — специально для тебя? Кто ты такой, Середа, чтобы для того, чтоб тебя обдурить, мы все это устраивали?

Командир бандеровцев говорил правду. Вот только эта правда меня ну никак не устраивала. Возможно, даже наверняка, где-то была другая правда, которая не перечеркивала за одну ночь все, о чем я думал, во что верил и ради чего взял оружие в руки. Уже не глядя на Червоного — он как-то перестал для меня существовать, — я подошел к Топоркову почти вплотную.

— Он… он правду сказал?

— Лейтенант, не дури, — капитан снова перешел на русский, в его глазах отражалось зарево. — Это не твоя война. С кем ты сейчас, не понял разве? С ними нельзя иначе, нельзя, слышишь меня?

— А люди? — Я кивнул через плечо. — Эти люди, с ними тоже нельзя иначе?

— Они будут стрелять тебе в спину, лейтенант. Люди должны бояться тех, кого считают своими защитниками, — только так они потянутся к нам. — Теперь Топорков не сплюнул, а судорожно глотнул слюну. — Вот так мы будем воевать за этих людей. Иначе они не потянутся к нам, лейтенант.

Червоный стоял рядом и внимательно слушал. Боковым зрением я заметил: он жестом запретил остальным вмешиваться и даже приближаться к нам, давая, таким образом, возможность мне послушать капитана НКВД, а москалю — выговориться перед смертью: в том, что жить Топоркову осталось ровно столько, сколько времени он говорит со мной, я не сомневался.

— Пускай… Учительница, Лиза Воронова… Ее за что?

— Знала, куда ехала… — Теперь Топорков держался так, будто его не сжимали с двух сторон, как тиски, руки двух бойцов. — Что тебе до нее, лейтенант? Думаешь, вот эти, с трезубцами, действительно их жалеют?

— Она… — У меня перехватило дыхание. — Она была… она была молодой…

— А на фронте, санитарки? Тоже молодые, их тоже убивали! Война, лейтенант!

— Нет войны… Ты же сам только что… Про хребет Гитлера… Ты… Топорков… она была молодой, такой молодой… Она верила, что ее защитят…

— Пусть верит меньше! Никому не верь, лейтенант! Особенно здесь, вот ему. — Кивок в сторону Червоного.

— Она… — Чем дальше, тем труднее мне было подбирать слова. — У нее же не было еще мужчины… Ты это понимаешь?

— А ты что же, не успел?

Все.

Теперь никого и ничего не существовало вокруг. Только я и капитан МГБ Топорков. В которого я выпустил из своего ППШ длинную очередь. Я не спускал пальца с гашетки, пока не разрядил весь диск.