Помню одно: как только я сбросил с плеча автомат и выстрелил, капитана сразу отпустили, он упал на землю и мои пули рвали грудь лежащего.

Почти в тот же момент сбоку ударили еще автоматы: это бандеровцы расстреливали остальных диверсантов, которых удалось захватить живыми. Предателя Червоный движением руки велел не трогать, а когда быструю казнь завершили — протянул ему, перепуганному, свой «парабеллум».

— Когда твои парни погибали, но не сдавались, у тебя не хватило духа, — произнес он. — Теперь можешь исправить эту ошибку. Люди смотрят, ну?

Когда предатель обреченно протянул руку за пистолетом, я вдруг понял: с меня уже хватит. Поэтому отвернулся, замер с пустым автоматом в опущенной руке, прикипел взглядом к пылающему дому, даже не вздрогнул, когда позади меня грохнул выстрел.

Чья-то рука легла мне на плечо. Даже не оглядываясь, понимал — это Червоный подошел сзади. Несмотря на все услышанное и увиденное, у меня не было желания продолжать с ним разговор. Наверное, командир бандеровцев сам почувствовал это, потому что промолвил только:

— Вот и все, Михаил.

— Я убил советского офицера, — глухо сказал я в ответ. — Правда твоя. Вот и все.

— Ты расстрелял убийцу и бандита. Ты выполнил свой долг, участковый.

Это была правда. Искаженная, неправильная, не совсем даже моя — но правда, с которой я должен был жить… или умереть.

Наверное, Червоный ожидал от меня если не действий, то хотя бы каких-то слов. Только я продолжал молчать, и он проговорил:

— Дальше что, друг Михаил? С нами?

Теперь я повернулся к нему.

— Не думаю, Червоный.

— Знаю я, о чем ты, лейтенант, на самом деле думаешь. Мы, повстанцы, вне закона. А кто тогда закон? Капитан Топорков? Сталин, Берия, МГБ, советская власть — это твои законы? Ты согласен с этими законами, Середа? Теперь согласен?

— Я останусь здесь… Остап. — Не знаю почему, но тогда я решил назвать его по псевдониму.

Другого ответа у меня не было. Да и сейчас, когда прошло много лет, все так же себе говорю: иначе не могло быть.

— Смотри. Ты выбрал.

Отступив на два шага назад, Данила Червоный выставил вперед согнутую в локте руку с пистолетом.

И выстрелил в меня.

17

Ну, так: из госпиталя выписался под конец октября. Мог дольше валяться, у Калязина была возможность это устроить, но самому не хотелось отлеживать бока. Да и рана довольно быстро зажила. Хирург, старый львовский еврей, все удивлялся — стреляли с близкого расстояния, а пуля попала в мягкие ткани, не зацепив жизненно важных органов, крови потеряно много, но на самом деле вреда — словно на острый колышек случайно наткнулся. Промахнуться с такого расстояния — это нужно уметь…

Я не стал разочаровывать опытного хирурга. Потому что, придя в себя под утро возле тлеющей хаты, когда перепуганный ночными событиями Пилипчук лил мне на лицо колодезную воду, знал: больше ничего Червоный для меня сделать не мог. После бандеровского нападения участковый милиционер должен был или погибнуть смертью храбрых, или бежать, что наверняка закончится для него плохо, или остаться на поле боя, раненым и окровавленным. Когда врач удивлялся моему неимоверному везению и искренне радовался дурной пуле, меня так и подмывало объяснить: командир УПА не промахнулся, а сделал очень точный и мастерский выстрел — ранил меня так, чтобы причинить минимум вреда, оставив меня всего в крови. Так я стал героем, обо мне написали заметку в милицейской газете, название которой вылетело из головы, и наградили медалью.

Потом я узнал, что именно, по официальной версии, случилось той ночью в Ямках. Это рассказал, словно между прочим, следователь из областного МГБ, который снимал с меня показания и которому я изложил очень короткую историю: услышал крики, стрельбу, выскочил на улицу с автоматом, побежал на пожар, в короткой стычке с нападающими получил ранение.