Надя всплеснула руками, покачала головой, сочувствующе запричитала. И тут же засуетилась; сообразила, что уже несколько минут держала гостью на пороге. Надежда Сергеевна сегодня точно не ожидала визита главы родительского комитета класса — поначалу растерялась. Но уже пришла в себя: предложила Каховской войти (та не отказалась). Будто из воздуха достала тапочки — поставила перед гостьей. Зоина мама вручила ей гостинцы («О! Птичье молоко!»). Надя ответила ей приглашением на чай, которое Елизавета Павловна не отвергла (я тут же скривил губы: вспомнил вкус напитка, который называли сейчас «чаем»).

Надя позвала Елизавету Павловну в гостиную (в большой спальне всегда царила идеальная чистота). Но Каховская мягко напомнила ей, что «пришла проведать Мишу». Надя закивала. Бросила встревоженный взгляд вглубь моей комнаты, где царила атмосфера «мастерской художника» (полный бардак, справиться с которым Надежда Сергеевна пока не сумела: её усилия исправляли ситуацию на считанные минуты — потом в комнате снова воцарялся хаос). Ринулась собирать с пола обрезки шнура и другой, заметный лишь для неё, мусор (всё ещё прижимала к груди коробку с «Птичьим молоком»).

Я окликнул Надю строгим «мам». Подсказал убрать конфеты (или в коробке торт?) в холодильник. Напомнил, что она пригласила гостью на чаепитие — следовало поставить на плиту чайник. Работу при этом не прекращал — один за другим завязывал узлы. Щёки Мишиной мамы подрумянились от смущения. Надя стрельнула в Елизавету Павловну виноватым взглядом. Сунула в карман халата поднятые с пола «отходы производства». Поправила на столе кучу с подвесками для кашпо (та походила на снежный склон). Каховская посторонилась — Надя прошмыгнула в прихожую (зашуршала бамбуковая шторка).

— Здравствуйте, Елизавета Павловна, — заговорил я.

Присесть Зоиной маме не предложил: стул, как и стол, был завален подвесками — кровать покрывали участвовавшие в моей очередной работе верёвки (будто нити паутины). Плести подвеску я только начал — длина обрезков шнура пока почти не убавилась (едва начатое изделие походило на осьминога с длинными и тонкими белыми щупальцами). Я взмахнул рукой — отбросил к стене очередной кусок полипропиленового шпагата. Сделал это не глядя: не спускал глаз с лица гостьи.

С кухни донёсся шум наливаемой в эмалированный чайник воды.

Каховская взглянула на стену (задумалась, насколько та заглушала звуки?).

— Здравствуй, Миша, — произнесла Елизавета Павловна.

Она замолчала, прищурилась — будто прикидывала, на какие темы со мной можно говорить, а о чём следовало промолчать.

— Я подслушал, что вы, Елизавета Павловна, сказали моей маме. Зоя заболела? Как она сейчас себя чувствует?

Обрезок шпагата вновь хлестнул по стене — я поправил получившийся узел.

— У Зои воспалился аппендикс, — сообщила Каховская. — В тот же день, когда я к ней приехала. Медики в лагере меня заверили, что у неё лишь лёгкое несварение. Говорили, что она наелась немытых фруктов или нахлебалась морской воды. Как ты и… Ммм… Они советовали мне не беспокоиться, возвращаться домой. Но я отвезла Зою в больницу. Там её прооперировали — в прошлый вторник.

Я полюбовался на узор подвески. За десяток дней натренировался делать узлы ровными — «правильными». Ещё на прошлой неделе отметил, что каждое последующее изделие отнимало у меня всё меньше сил и времени, не уступая в качестве предыдущим. Руки проделывали манипуляции с нитями сами, не запрашивая подсказок у мозга — уже появилась та самая «мышечная» память («набил руку»).

Я почесал кончик носа — тыльной стороной ладони, как это делал папа (а ведь я уже и позабыл об этой его привычке!).