Это было ночью.

Утром поднимаюсь наверх – после завтрака, когда они все уехали. По крайней мере я думала, что все. Беру манто за подол, роюсь в подкладке, вынимаю пачку листков – уже довольно толстая пачка. Сижу на корточках рядом с гардеробом, прислушиваюсь к малейшему шороху, но поскольку Старушка все время напевает, мне легко определить, где она.

Читаю – и вдруг слышу дыхание. Чье‑то дыхание. У себя за спиной. Тяжелое. Частое. Замираю на месте и снимаю пистолет в кармане с предохранителя. Только не шевелиться. Никаких резких движений. Он тут, за моей спиной, заносит нож; вытаскиваю пистолет и разворачиваюсь. Никого. Иду в ванную, ударом ноги отворяю дверь нараспашку – она с размаху стукается о стену, – никого. Но я по‑прежнему слышу чье‑то дыхание. Кто‑то все равно дышит!

С пушкой в руке обхожу комнату. На ночном столике – только будильник да Старушкины снотворные. Смотрю на кровать – большая кровать, на ней покрывало с толстой розовой бахромой до самого пола.

Теперь дыхание стало совсем коротким и частым. Как будто бы он… или будто от страха. Стою возле кровати; нужно поднять покрывало, обязательно нужно. Сейчас я наконец все узнаю. Крадучись подхожу поближе, – что за игра? Что он, черт возьми, затевает? Поднять покрывало храбрости не хватает – замерла вытянув руку. А дыхание вдруг переходит в голос, шепчущий ночной голос, мягкий и угрожающий голос из‑за двери, беспрестанно повторяющий мое имя: «Джини, Джини, – говорит он, – приди». Слышу какой‑то странный звук и понимаю, что это мои коленки стучат друг о дружку. «Скорее – мне не терпится. Ха‑ха‑ха». Теперь он смеется – злобно и пронзительно, смех переходит в нечто вроде хохота с какими‑то каркающими звуками, – старческий, похожий на кашель, хохот.

Смотрю на эту расхохотавшуюся кровать и очень отчетливо слышу с другого конца улицы звук клаксона машины мясника – и тут все стихло; потом осознаю еще кое‑что: Старушка больше не напевает, дом словно опустел.

Никакого смеха – тишина, ни звука; ступенька на лестнице треснула – иду к двери, выглядываю, потом живо возвращаюсь к кровати. Вдруг раздается пронзительный звонок. С испугу я поневоле подскакиваю, всей тяжестью тела налетаю на кровать, она сдвигается с места. Ковер совсем сбился, кровать наполовину отодвинута, но под ней ничего не видно. И дыхания больше не слышно. Ничегошеньки.

И тут какое‑то пришепетывание. Наверное, я схожу с ума. «Джини!» Я вздрагиваю. «Джини, что вы там делаете? Уже одиннадцать! Джини?» Пронзительный голос сверлит мне мозг. «Мясник заезжал, Джини, вы спускаетесь?» – «Да, мадам, иду!» Какой странный у меня голос – совсем окаменелый. Говорю громче: «Иду!» Никакого движения; тогда я резко наклоняюсь и, готовая получить прямо в лицо удар ножом, приподнимаю покрывало, но там – ничего. Только хорошенький черно‑серый магнитофон – стоит себе и работает вхолостую.

До сих пор дрожь бьет. Забрала магнитофон, спустилась вниз. Не знаю, зачем я его взяла, – глупо, он мог бы подумать, что его никто и не видел. В конце концов, он не слишком уверен в том, что это я читаю его дневник.

А может, и вовсе не приклеивал он никакого волоска. Так, всего лишь игра с самим собой, чтобы было интереснее, и ничего‑то он не знает. Пишет наугад, играючи, сам тому не веря. А теперь он как раз‑то и узнает, что кто‑то забрал магнитофон. Но уже поздно: они здесь, и я не могу отнести его назад. Спрятала в своей комнате, под стопкой нижнего белья.

Сейчас они готовятся к обеду – моют руки и все такое прочее. Магнитофон. Развлекаться изволит. Издевается надо мной. Значит, вот что он нашел в отцовском кабинете. Я подумала, не нанести ли ему ущерб, забрав и записки.