|
Тонкие чувства – нежность, ласку, тихое удовольствие, вежливое неодобрение – таким невыразительным лицом не изобразить. Да он и не старался их изображать, они были ему не по душе. Уже при первой встрече с Кондратом меня поразили его глаза. Они легко вспыхивали и погасали, то расширялись так, что становились огромными, то суживались до щелок. Ярко‑голубые на темнокожем лице от предков эвенков – и таких прародителей Кондрат отыскал в своей родословной, – в минуты крайних чувств его глаза вдруг меняли свой цвет. Это звучит фантастично, но в воспоминании я вижу со всем ощущением реальности несхоже разных Кондратов – безмятежно голубоглазого и почти черноглазого. И все это его родные краски, не моя придумка.
В туруханском ресторане он поглядел на меня потемневшими глазами и буркнул: – Ну и езжай, коли не терпится. Собирайтесь втроем, без меня. Без меня вам будет интересней. – Почему такая опала на нас? – Не опала, а трезвая оценка ситуации. – Но потерял ли ты веры в свою идею? – Не я, а вы. Не было у вас настоящей веры, не появилось и старания. Ты больше заглядывался на Адель, чем размышлял о проблеме. Эдуард про себя прикидывал, как бы отбить ее у тебя. А она только бездумно вычисляла и была довольна, что два таких парня не отрывают от нее глаз. Не хотел говорить, но раз уж к слову… Никогда не прощу тебе! – Чего именно? Того, что заглядывался на Адель? – И этого. Напрасно ухмыляешься! Адель все равно тебе не достанется, ты не про нее. И она не годится для тебя. Я чувствовал, что разговор должен кончиться ссорой. В отличие от Кондрата, я еще пытался сдерживаться. – Разреши, мой милый, мне самому определять, кто и что мне годится. В твоих советах я не нуждаюсь. Он распоясался. Впервые я видел его таким сердитым. Впоследствии выпадали сцены и поскандальней. – Ты слепец! – воскликнул он. – Как можно так себя не понимать? Ты же талант, ты способен на такое!.. Ни от Эдуарда, ни от твоей смазливой Адели настоящей помощи не ждал и не жду. Выполнять указания, приобщаться к идее – это они да! Но ты?.. Сколько великих умов погубил шаблон создавать семью! На глазах тривиально гибнешь! Как это терпеть, я спрашиваю? – И не терпи, – холодно посоветовал я. – Выходи из себя, рви волосы, проклинай человеческую природу, осуждай тривиальность любви мужчины и женщины. Но делай это про себя. Я не из тех, к кому безопасно лезть в душу грязными сапогами! Тебе понятно, дорогой Кондрат? – Грязные сапоги! Вот как ты это понимаешь? Ладно, твое дело. Но когда‑нибудь сам об этом заговоришь со мной… – Не в Курейке ли, куда приглашаешь меня погостить? Слишком короткий срок, чтобы отделаться от шаблона заводить семью. – Отменяю приглашение! – Он встал. – Нечего тебе делать на такой реке, как Курейка! Я не пытался его задержать. В Столице я пошел к Адели, которая вернулась из Ольштына за день до меня. Она очень смеялась, когда я рассказал, как мы хорошо поговорили с Кондратом в Туруханске. – Все‑таки замечательный он человек! И во многом прав. – Какую же правоту ты заметила в этом замечательном человеке? Она мотнула головой. Ей очень шло, когда тяжелые, густые волосы закрывали на секунду лицо и потом снова, как приглаженные, ложились на плечи. – Нет, ты подумай. Мартын! Влюбляться, рожать, забыть о себе ради детей… Неужели человек появляется на свет только ради того, чтобы продолжить цепь кровных родственников? Кондрат отрицает общечеловеческий шаблон ради чего‑то высшего в себе. Это не может не покорять! – Еще никому из великих людей обзаведение семьей не мешало достичь величия, – неосторожно возразил я. |
