– Здравствуй! – сказал я.

– Постараюсь, – скучно отозвался он. Это тоже относилось к свойствам его характера – в тривиальных выражениях вдруг отыскивать их первозданный смысл. – Но трудно, Мартын. Математика душит.

– А на что вычислительные машины? – Я уселся рядом с ним. – С компьютерами даже малыши интегрируют дифференциальные уравнения. Почему бы тебе не воспользоваться передовым опытом детских садов?

– Я не Адель, которая без карманного компьютера боится отвечать на вопросы: «Вы голодны?», «Не пойти ли нам прогуляться?». Впрочем, что ожидать от астронома? Максимум их интеллектуальных возможностей – в перерыве между вычислениями фотографировать небо, не замечая, что оно сегодня затянуто тучами.

Кондрат сказал это так, словно и впрямь верил, что все мыслительные способности Адели сосредоточены в пальцах, играющих на клавиатуре компьютера. Когда им овладевало раздражение – особенно беспричинное, оно всегда бывало самым сильным, – он терял объективную оценку вещей и людей. Я однажды видел, как он в приступе подобного раздражения с такой силой врезал ногой по стулу, что стул взвился птицей и еще в воздухе распался на части. И Кондрат мигом успокоился, как будто единственным, что его выводило из себя, был этот стул, мирно покоившийся на четырех непрочных ножках.

Я весело сказал:

– Между прочим, Адель мыслит не хуже нас с тобой. И еще не раз нам прибегать к ее великолепному дару любую мысль превращать в таблицу знаков и чисел.

Он пробурчал:

– Ладно, пусть мыслит, если умеет. Меня это не касается.

– Очень касается, Кондрат. Нехорошо недооценивать друзей.

– Слушай, к чему эта скучная дидактика? И зачем ты вообще явился ко мне? Я тебя не звал.

– Ошибка на ошибке. Не просто звал, а призывал. Требовал и умолял, чтобы я появился. В душе, конечно, а не на словах. И вот я уступил твоему внутреннему отчаянному зову. Теперь радуйся.

– Иди к черту! – Он уже догадался, что произошло что‑то чрезвычайное.

– Не пойду, Кондрат. Черти упразднены. Теперь слушай внимательно. Вскрикивать от восхищения разрешаю!

– Опять ерничаешь! – Кондрат приподнялся. Слушать лежа он органически не умел.

Вскрикивать от восхищения он не стал, но на одобрительные реплики не поскупился. Я описывал, какие эксперименты с ротонами поставлены в нашей университетской лаборатории. Одно уже очевидно: что бы собой реально ни представляли ротоны, они – тот единственный ключик, который способен раскрыть сокровищницу вакуума. Вакуум – великое хранилище вещества, энергии, самого пространства, самого времени, но вход в это хранилище был наглухо закрыт. А теперь появилась возможность распахнуть таинственные подвалы. Не воспользоваться этим – научный грех.

Кондрат вскочил на ноги, и так стремительно, что мне показалось, будто он хочет куда‑то бежать.

– Куда торопишься? – спросил я и тоже поднялся.

– Отыщем Эдуарда и Адель! И немедленно разработаем инженерную модель.

Он уже настолько уверовал в эффективность ротонов, что мысленно видел тот механизм, формулы для которого еще не было изобретено. Я сказал посмеиваясь:

– А зачем нам Адель? Мыслить не умеет. Астроном, а не инженер. Не послать ли ее к черту, как недавно посылал меня?

– Ты же сам сказал, что черти упразднены. Посылать некуда. – И добавил с волнением: – Я всегда верил в тебя. Мартын. Я знал, что ты предназначен для чего‑то более высокого, чем зубоскалить и нудно влюбляться в хорошеньких студенток.