|
Кто заранее определит, как используют еще не открытое открытие, еще не изобретенное изобретение? Открывали новые явления, изобретали новые механизмы – потом догадывались, что они годятся для войны. Динамит изобрели для мирных дел, а в результате лишь добавилось средств войны. Физики двадцатого века открывали атомную энергию на благо человечеству, а раньше блага появилась атомная бомба. Первые космонавты устремились в космос во имя торжества науки, а генералы воспользовались их успехами для размещения в космосе боевых станций. Так это было в прошлом – одни творили добро, другие превращали добро во зло. Две стороны одного процесса. В условиях разобщения человечества строгий запрет производства оружия и уничтожения уже созданного стали необходимостью. Но теперь человечество едино. Войны между людьми невозможны. И если мы разработаем новое средство справиться с гарпами, то это не нарушит старого закона, а принесет пользу и человечеству, и самим гарпам. Вот о чем я хочу говорить.
– Слушай, Эдуард, – сказал Кондрат, сильно волнуясь, – Ты, конечно, можешь говорить о чем хочешь. Но в моей лаборатории я не позволю развивать такие идеи. Помощи от меня не жди. Впервые Кондрат сказал «моя лаборатория», да еще так вызывающе. До сего дня я слышал только: «Наша лаборатория».
14
Уж не знаю, что особенно повлияло на Кондрата: то ли агрессивные рассуждения Эдуарда, то ли восхищение, с каким на него смотрела Адель, а всего вероятней, сложились обе эти причины. Только Кондрат переменился. Общение с ним никогда не доставляло удовольствия: неразговорчив, не острит, плохо слушает, вечно погружен в раздумья, часто раздражается и в раздражении грубит. Все это мелочи, конечно. Выражение «великие люди» отнюдь не равно выражению «приятные люди». Мы трое, его товарищи и помощники, не сомневались, что наш руководитель – великий ученый, во всяком случае, будет таким. И прощали Кондрату многое, чего от другого не потерпели бы. В общем, примирились. Но с тем, что задумал Кондрат вскоре после возвращения Эдуарда, примириться было нельзя. – Нам надо поговорить, – сказал он, придя ко мне. – Валяй. Что‑нибудь новое на установке? – Пока не на установке, а вообще в нашей лаборатории. Хорошо помню, что я механически отметил про себя странное словечко «пока». Оно звучало как предупреждение о чем‑то, чего не должно быть. Кондрат выглядел необычно. Хмуростью и сосредоточенностью он бы не удивил, таким он бывал повседневно. Но злоба, вдруг обрисовавшаяся на лице, меня поразила. Злобным я Кондрата не знал. – Поговорим об Эдуарде, – сказал он. – Поговорим об Эдуарде, – согласился я. – Он воротился с Гарпии, Мартын. – Правильное наблюдение. Я это тоже заметил. – Перестань иронизировать! Можно с тобой по‑человечески? – Можно. Слушаю человеческое объяснение. – Эдуарда надо принимать в лабораторию. Мы так обещали ему. – Верно. Он не увольнялся, а откомандирован на время. Он должен вернуться. С моей стороны никаких возражений. – У меня возражения. Я не хочу Эдуарда. – Не понял. Как это не хочешь? Вообще не хочешь Эдуарда? Он усмехнулся. – Не вообще, а в частности. Вообще – пусть живет и здравствует. Но не в нашей лаборатории. Хотел бы, чтобы ты меня поддержал. – Это связано с Аделью? – Нет. – С чем же тогда? – Эдуард мне неприятен. Это самое честное объяснение. – Честное, но недостаточное. – Уж какое есть… – Давай поставим все нужные вехи, – предложил я. |
