Первые два августейших Георга, как и их батюшка Эрнст-Август, к браку относились чисто по-королевски. Сам Людовик XIV или Карл II Стюарт не больше отличались у себя в Версале или Сент-Джеймском дворце, чем эти немецкие султаны в своей маленькой столице на берегах Лайне. В Херренхаузене и сейчас можно видеть дощатый театрик, где выступали дамы Платен — пели, играли комедию масок и танцевали перед курфюрстом и его сыновьями. Те же каменные фавны и дриады белеют среди зелени, все так же улыбаясь, все так же наигрывая на свирелях свой немой напев, как и в те дни, когда гримированные нимфы увешивали их цветочными гирляндами, шествовали под сводами дерев с золотым пастушьим посохом в руке, подгоняя барашка с золочеными рожками, или являлись из «машины» в образе Дианы либо Минервы и произносили пространные аллегорические дифирамбы принцам, воротившимся из военного похода.
Удивительные нравы утвердились тогда в европейской морали и политике странный плод полного торжества монархического принципа. Феодализм потерпел крах. Аристократия в столкновениях с королевской властью была фактически уничтожена, и теперь монарх стал — все. Он сделался почти божеством, и гордое старинное дворянство служило при его особе. Кому нести свечу, когда Людовик XIV отправляется почивать? Которому из князей подавать рубашку, когда Христианнейшее Величество хочет переодеться? — такими проблемами полны французские мемуары XVII столетия. Традиция эта и по сей день еще не вывелась в Европе. Кто из вас присутствовал среди тысяч зрителей на грандиозном открытии нашего лондонского «Хрустального дворца», наверняка обратил внимание, как два почтенных лорда, занимающие высокие посты в государстве, имеющие древние родословные, в расшитых кафтанах, со звездами на груди и с жезлами в руке, добрую милю пятились задом перед королевской процессией. Удивляться ли нам, сердиться или смеяться при виде этих церемоний? Относитесь к ним, как кому вздумается, — с презрением или уважением, с досадой или печалью. Но шляпа наместника Гесслера по-прежнему красуется на шесте. Можете с трепетом душевным склониться перед этим символом единовластия, можете нагнуть голову, хмурясь и ропща, или подобострастно улыбаясь, а можете с решительным мятежным «нет!» глубже надвинуть собственный колпак себе на уши и отказаться стаскивать его перед этим куском бархата в блестках и с развевающимся пером. Не о том сейчас речь. Я просто говорю, что шляпа Гесслера по-прежнему вознесена над рыночной площадью Европы и немало еще народа преклоняют перед ней колени.
Расставьте грубых немецких истуканов вместо мраморных статуй Версаля; примыслите фонтаны Херренхаузена взамен искристых струй Марли; и пусть на столах красуются не блюда прославленной французской кухни, а швайнекопф, шпекзуппе, леберкухен и тому подобные деликатесы, а в залах фрау фон Кильмансэгге танцует с камер-юнкером дородная Квирини или же распевает французские песенки с ужасающим немецким прононсом, — вообразите, словом, топорный Версаль, и перед вами будет Ганновер. «Я теперь очутилась в царстве красоты, — пишет из Ганновера в 1716 году Мэри Уоргли. — У всех здешних дам щеки в буквальном смысле слова пунцовые, губы и шеи белоснежные, брови черные, как смоль, и обычно такие же смоляные волосы. Совершенства эти остаются при них до самого смертного часа и при свечах производят сильное впечатление, жаль только, их красоте немного не хватает разнообразия. Все дамы походят одна на другую, как восковые фигуры в паноптикуме миссис Сэлмон, изображающем „Английский королевский двор“, и тем и другим опасно приближаться к огню: растают!» Язвительная Мэри Уортли наблюдала этот сераль Георга I в Ганновере через год после его восшествия на британский престол. Что там тогда творилось! Видела там леди Мэри и Георга II. «Могу сказать без лести и пристрастия, — пишет она, — что наш юный принц обладает всеми достоинствами, мыслимыми в его возрасте, отличается живостью облика и ясностью ума и такими подкупающими манерами, что очаровал бы всех, даже не будучи столь высокой особой». |