В ответ ей прозвучал оскорбительный хлопок двери парадного, за которой скрылась могучая спина Степаныча. Униженная Анна наткнулась на ехидную усмешку Галины: «Ну, что я тебе говорила?»

— Хам! — выдохнула Анна.

Под вечер из квартиры вынесли совсем еще новые, варварски содранные обои и любовно скатанный линолеум.

— Поди, к себе домой уносите? — спросила Анна, считая, что образ врага Степаныча прорисовался уже до мельчайших деталей. — Что еще украли?

Степаныч ничтоже сумняшеся загрузил линолеум в «Москвич» образца его молодости и снова прошел мимо.

— Жулье, — вставила Галина Николаевна, не желавшая потворствовать чужому греху.

— Будем за ним следить и записывать. Потом доложим хозяину квартиры, — предложила предприимчивая Анна Ивановна, уже просчитавшая вариант бесконечной благодарности нового русского.

— Согласна, — прошептала Галина, которой стало жалко напрасно вырядившуюся подругу, она даже добавила: — При твоих коммунистах такого безобразия не было.

Соседки-пенсионерки не покинули свой боевой пост до вечера. Они сменяли друг друга, по очереди подносили то еду, то теплые вещи. И наконец, дождались своего врага, который вышел из квартиры часа через два после всех.

— Хам! Вор! — дружно воскликнули Анна Ивановна и Галина Николаевна, едва он поравнялся с лавочкой.

Степаныч и ухом не повел, сел в машину и уехал. Ну как было такое стерпеть? Женские сердца жаждали войны до победного конца и дружно постановили: «Убить его мало».

Степан Степанович на самом деле не был хамом. И вором тоже не был. Хозяйское разрешение на линолеум и кое-какие более ненужные пустяки он получил в письменном виде. Степан Степанович был глухим, а оттого угрюмым и неразговорчивым, зато мастером был первоклассным — и на все руки: каменщик, плотник, краснодеревщик, штукатур, маляр. В свое время глухого мастера даже приняли на работу в профессионально-техническое училище, и слыл он там любимцем не только преподавательского, но и ученического состава. Вся его угрюмость и нелюдимость в момент улетучивались, едва его сильные красивые руки касались мастерка, рубанка, кисточки. Степан Степанович справедливо считал себя талантливым. Любое, самое загаженное жилище он был способен превратить в цветущий оазис. Недавно он вычитал, что его профессиональная мечта называется дизайн. Во всяком случае, у Степана Степановича было поболе вкуса, чем у всех богатых и неумытых капиталистов, которых народила страна-интернат. Но кому это объяснишь? Директору фирмы, который до сих пор не может отличить масляную краску от водоэмульсионной, или этим хохотушкам наймичкам, вершиной творчества которых были синие стены городской психбольницы? Впрочем, свою гениальность Степан Степанович никому не навязывал. Он давно похоронил мать, жил бобылем, племянников и прочих спиногрызов по прямому родству не имел, а по кривому — не привечал, себе дороже. Только душа болела. За работу, которую можно было сделать лучше. В сладких грезах он видел, как на поклон к нему идут толпы владельцев квартир, как становятся они в очередь и годами ждут, чтобы мастер прошелся своей рукой по их стандартному пока жилищу.

Эти заказчики оказались вообще неприхотливыми. Стены рушить не велели, из кухни ванную не создавали, чудеса итальянской сантехники должны были совместиться со старым сталинским проектом. Степанычу было скучно. Когда бригада бездельниц покидала помещение, он подолгу оглядывал стены, обмерял потолки и все чаще приходил к выводу, что из квартиры можно сделать дворец не хуже всяких там особняков московских. Если от большой двадцатидвухметровой кухни отрезать часть новой стеной, то получится холл, если заложенную дверь восстановить, а лучше — сломать вообще всю эту кладку, то комната для гостей будет гораздо приличнее, больше и светлее — на два окна.