Отчаяние придало ему сил, он бросился вперед, расталкивая любопытных, все быстрее и быстрее, все пуще и пуще; страх гнал его вперед.
Чем ближе, тем сильнее дым наполнял его легкие сухим жжением, слюна превращалась в едкую густую грязь. Цы почти ослеп. Слышались вой, плач и стоны, какие-то смутные тени брели, как неприкаянные души. Потом он натолкнулся на парнишку, который стоял, пошатываясь, с пустым перепуганным взглядом. Это был соседский мальчик по имени Чун. Цы хотел схватить его за руку, чтобы расспросить о случившемся, но пальцы его встретили сочащийся кровью обрубок. А потом мальчик повалился, точно сломанная кукла, и испустил дух.
Цы перепрыгнул через труп и попал в месиво битой черепицы, бревен и каменного крошева, усыпавшее уличную грязь. Он все еще не видел своего дома. Жилище Чуна исчезло, будто его сровняло с землей чужеземное войско. Все было разрушено. Ничего не осталось.
А потом тело Цы сковал ужас.
Там, где прежде стоял родной дом, были теперь лишь адские руины — кладбище из камней, бревен и высыхающей грязи между остатками разрушенных стен, охваченных пламенем. Густой едкий дым обволакивал Цы с ног до головы, но душил не дым — душило горькое отчаяние. Отчаяние от непреложной уверенности: все, кто ночевал под этими стенами, здесь же и упокоились. Цы полез на кучу мокрых бревен и обгорелой рухляди, выкрикивая имена родителей и сестрицы. Он оттаскивал камни и доски, карабкался на почерневшие стены, раскидывал по сторонам щебень и кричал, кричал… Он терял рассудок.
«Они должны были выжить. О Небо, не делай такого. Ну пожалуйста!»
Оскальзываясь на осколках глазурованной черепицы, Цы сдвинул несколько бревен; показались сплющенные остатки кресла. Осколок порезал ему щиколотку — Цы не заметил. Он, как одержимый, надрывался, обламывая ногти; шум в висках глушил все мысли. И вдруг он увидел совсем рядом чьи-то руки. Цы подумал, что это батюшка, но сквозь дым увидел, что руки эти тоже роются на пепелище. И тогда Цы поднял голову и убедился, что несколько человек копаются в обгорелых вещах с такой же жадностью, с какой грабитель разрывает могилу. «Мерзкие пиявки!»
Цы уже был готов наброситься на злодеев, когда один из них закричал и тут же подбежали многие, но не для драки, а давая понять, что спешат на помощь. Цы присоединился к ним, и тогда объединенными усилиями они сдвинули обломок стены.
Кровь застыла в жилах юноши.
Раздавленные обломками, в пепле и грязи лежали его родители.
Перед ним все поплыло. Последнее, что он ощутил, был удар. И больше он ничего не помнил, кроме черноты и дыма.
Очнувшись, он удивился тому, что лежит прямо на улице, среди незнакомых людей. Он попытался встать, но один из соседей удержал его и уложил снова. Только тогда он заметил: кто-то переодел его, поменяв батрацкие лохмотья на белое одеяние: белый — цвет смерти. В горле Цы до сих пор першило от дыма. Хотелось пить. Цы попробовал вспомнить последние события, но в голове у него кружился ураган, и отличить сон от яви не было никакой возможности.
— Что… Что случилось? — шепнул он.
— Ты ударился головой.
— Но как все произошло?
— Мы пока не знаем. Быть может, молния.
— Молния?
К нему начала возвращаться память. И вот полыхнуло воспоминание — сродни той вспышке, что разбудила его ночью. Цы в отчаянии огляделся в поисках родственников. «Неправда! Это просто сон».
Но видения теперь накатывали одно за другим: гром посреди ночи, гора обломков, грязь, трупы… Отчаяние придало ему сил; он поднялся и босиком заковылял по улице. От увиденного его сердце заледенело.
В рассветных сумерках было видно: дым до сих пор курится над тем местом, что еще вчера было его домом. Цы кричал, пока не сорвал голос, и потом тоже кричал. Как он ни старался, пепелище перед его глазами не оборачивалось сновидением, и от этого становилось страшнее и страшнее. |