— Вы помните? Телефонный звонок в Неаполь, и готово — заказан столик в ресторане. Потом брали машину и вчетвером-впятером, все любители как следует поесть, катили в Неаполь, садились за стол в час и вставали не раньше пяти. Что же мы ели? Ах, конечно, спагетти под рыбным соусом, с кусочками рыбы и каракатицы, с креветками под майонезом; пеламиду с зеленым горошком; рыбу-меч, зубатку и тунца кусками, жаренными на углях, а затем филе разных рыб «а-ля лючиана», до чего же это вкусно. В общем, рыбы всех сортов и под разными соусами в течение двух-трех часов! Мы садились за стол чин-чином, в полном порядке, а вставали в расстегнутых жилетках, распустив пояса, рыгая так, что дрожали стекла, и каждый из нас весил по крайней мере на два-три кило больше. А выпивали мы не меньше фиаски вина на брата. Да, вот это, я вам скажу, была еда… Удастся ли нам еще когда-нибудь в жизни так поесть?

Кто-то заметил:

— Вот придут англичане, Филиппо, и снова будет всего вдоволь.

Однажды, когда, как обычно, разговор зашел о еде, на моих глазах произошла перепалка между Филиппо и Микеле. Филиппо говорил:

— Ух и хотелось бы мне сейчас иметь хорошенького поросеночка… Я бы его заколол и сразу же нажарил отбивных котлет — жирных-прежирных, с палец толщиной, каждая в пятьсот граммов весу… Знаете, когда съешь полкило свинины, кажется, что ты вновь родился на свет божий.

Микеле, который случайно услышал, что говорил отец, вдруг сказал:

— Это был бы самый настоящий каннибализм.

— Почему?

— Да потому, что свинья съела бы свинью.

Филиппо, когда сын обозвал его свиньей, оскорбился, весь побагровел и закричал:

— Ты не уважаешь своих родителей!

А Микеле:

— Не только не уважаю, но даже стыжусь их.

Филиппо растерялся, видя, что сын продолжает говорить с ним таким резким и непримиримым тоном, и ограничился тем, что уже более спокойно заметил:

— Не будь у тебя отца, который платил за учение, ты бы не смог учиться и теперь не стыдился бы нас… я сам виноват.

Микеле задумался на минутку, а потом сказал:

— Ты прав, зря я стал слушать, о чем вы говорили. С сегодняшнего дня я постараюсь быть подальше от вас, и говорите об еде сколько вашей душе угодно.

Тогда Филиппо сказал примирительно и будто даже расстроившись, может, потому, что впервые с тех пор, как мы очутились в горах, сын признал его правоту:

— Если хочешь, давай говорить о другом… ты прав, к чему эти разговоры о еде? Поговорим лучше о другом.

Но Микеле внезапно опять вскипел и, мгновенно обернувшись к Филиппо, закричал:

— Прекрасно, но о чем же мы будем говорить? О том, что мы будем делать, когда придут англичане? О том, что всего будет вдоволь? О лавке? О вещах, которые у тебя украл твой кум? О чем же нам еще говорить, а?

Филиппо на этот раз промолчал, ведь именно об этом или о подобных вещах он лишь и мог говорить с Микеле, но об этом было уже все сказано и пересказано, а никаких других мыслей ему не приходило в голову. Высказавшись, Микеле ушел. Филиппо, когда убедился, что сын его не видит, сделал рукой жест, будто говоря: «Чудак он, что с него спросишь?» Все беженцы старались, как умели, утешить его:

— Твой сын, Филиппо, столько всего знает. Ты не зря потратил деньги на учение… вот что главное, а на остальное не стоит обращать внимания.

В тот же день Микеле, которого немножко мучила совесть, сказал нам:

— Отец прав, я не проявляю к нему должного уважения. Но это сильней меня — когда он начинает говорить о еде, я теряю голову.