Когда наконец мы достигли «мачеры», то увидели, что люди суетились, накрывая большой стол на открытом воздухе, почти у самого края «мачеры», в тени фигового дерева. На скатерти были расставлены тарелки и стаканы для вина; теперь тащили толстые чурбаны, которые должны были служить стульями. Завидев нас, один из суетившихся людей сразу же бросился навстречу Томмазино, крича ему:

— Ты вовремя поспел, мы как раз садимся за стол.

Это был Филиппо, брат Томмазино; в жизни не видывала никогда я двух столь различных людей. Томмазино был сдержан, молчалив, замкнут, почти мрачен и, кусая ногти и смотря себе под ноги, всегда занят подсчетом в уме прибылей, а Филиппо, наоборот, был всегда общителен и сердечен. Как и Томмазино, он был лавочник, только у Томмазино была продовольственная лавка, а у Филиппо мелочная, в которой он торговал всем понемногу. Был он маленького роста, с короткой шеей; голова, плотно сидевшая на широченных плечах, напоминала печной горшок, поставленный узкой частью кверху, широкой — книзу, а нос точь-в-точь был похож на ручку горшка. Ноги у Филиппо были короткие, грудь широкая, колесом, и толстый живот — при каждом его движении казалось, что брюки, подвязанные ремнем под животом, вот-вот спадут.

Филиппо, когда услышал, что мы беженки и будем жить с ними в горах, что у нас есть деньги, а в Риме лавка (все это ему рассказал Томмазино, бурча что-то себе под нос), готов был броситься нам на шею:

— Милости просим за стол вместе с нами… мы сварили лапшу и фасоль… пообедаем вместе, и пока у вас не будет своих продуктов, не стесняйтесь, берите наши… тем более что скоро придут англичане и всего навезут. Тогда всего будет вдоволь, а пока самое главное — есть досыта и быть веселыми.

Он бегал взад и вперед, без конца суетился вокруг стола и представил нам свою дочь — брюнетку с нежным, печальным лицом и сына — низенького, широкоплечего юношу, немного сутулого, сперва даже показавшегося мне горбатым, чего на самом деле не было, черноволосого, в очках с толстыми стеклами. Он кончил университет, так по крайней мере сказал его отец.

— Познакомьтесь, мой сын Микеле… он кончил университет.

Потом Филиппо познакомил нас также с женой — женщиной с бледным-бледным испуганным лицом, лихорадочно блестевшими глазами, обведенными синевой, и огромной грудью. Ее мучила астма, а также, по-моему, страх; она казалась совсем больной. Филиппо, как я уже сказала, едва узнав, что у меня в Риме лавка, сразу же стал ласковым, будто брат родной, и спросил, есть ли у меня деньги; получив утвердительный ответ, он шепнул мне по секрету, что он держит в кармане брюк большую сумму, которой ему хватит, даже если англичане почему-либо задержатся еще на год. Он говорил со мной попросту, как равный с равным, ну, словом, как лавочник с лавочником, и я скоро почувствовала себя немного успокоенной. Тогда я еще не знала, так же как и он, что эта крупная сумма, пока идет война, будет постепенно таять и таять, и в конце концов денег, на которые семья могла прожить целый год, не хватит, чтобы прокормить ее даже один месяц. Филиппо мне еще сказал:

— Здесь в горах мы останемся до тех пор, пока не придут англичане. Мы будем есть, пить и ни о чем не тужить… придут англичане, привезут нам вино, оливковое масло, муку, фасоль, всего вдоволь, и мы — коммерсанты — сразу же начнем опять торговать как ни в чем не бывало.