Возразила я ему тут, просто чтобы что-нибудь сказать:

— А вдруг англичане вовсе не придут и войну выиграют немцы?

А он на это:

— Какое нам до этого дело? Немцы или англичане — все одно, лишь бы кто-нибудь всерьез победил… Нас одна торговля только и интересует…

Сказал он эти слова громко и очень уверенно; тогда сын его, который стоял один-одинешенек на краю «мачеры», любуясь оттуда видом на Фонди, быстро, как змея, обернулся и говорит:

— Тебе, может быть, и нет дела… но, что касается меня, я убью себя, если победят немцы.

Проговорил он это таким серьезным и убежденным тоном, что я удивленно спросила:

— А что тебе немцы сделали?

Он искоса поглядел на меня, потом сказал:

— Лично мне ничего… но, представь себе, кто-нибудь предложит тебе вдруг: «Слушай, я пущу к тебе в дом ядовитую змею, ухаживай-ка за ней и люби ее», что ты на это ответишь?

Удивилась я и сказала:

— Ну, ясное дело, не стала бы я держать у себя дома змею.

— Почему? Ведь эта змея тебе до сих пор не сделала ничего дурного, а?

— Так-то так, но известно, что ядовитая змея рано или поздно ужалит.

— Ну вот видишь, ведь это то же самое: даже если немцы мне лично ничего и не сделали, я знаю, что они, или, вернее, нацисты, в конце концов так же, как змея, когда-нибудь все равно нас ужалят.

В это время Филиппо, слушавший наш разговор с нескрываемым нетерпением, закричал:

— К столу, к столу… к черту немцев, к черту англичан… к столу, суп подан!

А сын его, видно, думая, что с крестьянкой нечего тратить попусту слов, направился, как и все остальные, к столу.

Что это был за стол! Я до самой смерти, кажется, его не забуду, и обстановка необычная, и полным-полно всякой еды. Все было необычно: длинный и узкий стол посреди длинной и узкой «мачеры»; под нами, спускаясь до самой долины Фонди, гигантские уступы «мачер», горы вокруг, и голубое небо над нами, освещенное нежным и теплым сентябрьским солнцем. А стол ломился от еды: блюда с колбасой и ветчиной, сыры всех сортов, свежие, хрустящие домашние булочки, всякие маринады, крутые яйца и сливочное масло, огромные, полные до краев миски супа с лапшой и фасолью, которые дочь, мать и жена Филиппо подавали одну за другой, по очереди принося из хижины, где они стряпали. На столе стояли также фиаски с вином и даже бутылочка коньяку. В общем, никому в голову не могло прийти, что внизу, в долине, нечего есть и одно яйцо стоит восемь лир, а в Риме люди умирают с голоду. Филиппо все ходил вокруг стола да руки потирал, лицо его так и сияло от удовольствия. Он все повторял:

— Будем есть и пить… скоро, скоро придут англичане, и опять всего будет вдоволь.

Откуда ему пришло в голову, что с англичанами придет к нам изобилие, просто не могу сказать. Но все этому верили, все только и делали, что говорили об этом. Думаю, что такое убеждение вселило во всех радио: как мне рассказывали, по радио выступал какой-то англичанин, знавший итальянский язык не хуже итальянца, он изо дня в день вел эти разговоры и все твердил, что, когда придут англичане, все мы будем кататься как сыр в масле.

Наконец суп разлили по тарелкам, и мы уселись за стол. Сколько нас было? Филиппо с женой, сыном и дочерью; Параде с женой Луизой, маленькой синеглазой блондинкой с курчавыми волосами и угрюмым выражением лица, и их мальчик — Донато; Томмазино с женой — длинной, худой, усатой женщиной с мрачной физиономией, и дочерью, у которой было такое же лошадиное лицо, как у матери, но молодое, с добрыми темными глазами; а также еще четверо или пятеро мужчин, плохо одетых, заросших щетиной и, по моему разумению, тоже беженцев из Фонди.