Когда доктор вырыл достаточно глубокую яму, Элинор сняла с куста рогожку, свернула в грубый рулон и бросила в тачку. Работая, она старалась не смотреть на маленькое растеньице, чтобы не спугнуть его и не заставить исчезнуть. Конечно, все это были глупые сказки, но, быть может, в них таилась какая-то истина. Что-то на этом свете увядает, распадается, а что-то, наоборот, продолжает жить, расти, даже когда никто его не видит, в полной безвестности.

— Пометим тропку камнями, чтобы потом отыскать? — спросил Брок Стюарт, разворачивая тачку в обратный путь.

— Мы больше никогда ее не отыщем. — Элинор подошла и остановилась рядом. Одну руку она продела ему под локоть, а второй оперлась на тачку. — Поэтому мы и привезли розу сюда.

Дорога домой оказалась еще труднее, они шли через мелколесье, мимо скунсовой капусты. Совсем скоро доктор понял, что сбился с пути. Наверное, все-таки им следовало пометить тропку, но по дороге сюда, а не обратно.

— Проклятье, — сказал Брок Стюарт, ибо кизиловые кусты выглядели совершенно одинаково, как и поляны с желтыми ирисами.

Доктор взмок, устал от тяжелой работы, натер мозоли на руках. Давным-давно, когда Дэвид был еще мальчиком, он поучал сынишку: «Смотри на небо. Если потеряешься, помни: солнце садится на западе, так ты обязательно найдешь дорогу». Сейчас же доктор даже не мог увидеть солнце сквозь густые кроны.

— Не представляю, где мы находимся, — признался он.

— Вот и хорошо. — Элинор стояла так близко, что он чувствовал ее уверенность, ее тепло, дыхание. — Если мы не сможем отыскать это место, то никто другой и подавно не сумеет. Этого мы и добивались, Брок.

Они могли бы простоять там целую вечность, потерявшись в лесу, в темноте, где-то там, куда вышла Ребекка Спарроу много лет тому назад, придя с севера, как говорили люди, хотя никто точно этого не знал. К счастью, пес знал дорогу домой. Им пришлось довериться Аргусу и слепо идти за ним; спустился туман, потом начало моросить. Это был последний в сезоне нарциссовый дождь, из тех, что проливается без всякой причины, когда лужайки и живые изгороди уже успели зазеленеть, но небо все еще не может остановиться и шлет свой дождь.

На краю поляны доктор остановился и собрал букет желтых ирисов. Пальцы у него позеленели от сока растений, голова закружилась от приятного сильного запаха. Он мог бы бродить здесь бесконечно долго, не чувствуя усталости и жажды. На этой зеленой тропе он вновь испытал то, что когда-то привлекло его к медицине: торжество и энергию жизни, взаимосвязь всего живого; корни переплетались в глубине почвы, совсем как плоть и кости, побеги вьюнков походили на артерии, осиные гнезда напоминали по форме сердце. Если бы он мог унести с собою в вечность что-то одно, то выбрал бы это теперешнее ощущение. Ноги у путников промокли, идти было трудно. Людям их возраста смешно отправляться в подобные путешествия, и все же доктор не хотел, чтобы прогулка заканчивалась. Он ясно видел, что Элинор лихорадит; возможно, она подхватила грипп, что не удивительно при ее ослабленном состоянии. А еще он ясно видел, что они действительно никогда не найдут дорогу к розовому кусту.

«Иди помедленнее, — шептал он, потому что к этому времени единственное, что освещало их путь, — букет желтых ирисов в руке. — Я не хочу, чтобы ты уходила».

Той ночью Элинор приснилась роза, которую они пересадили в лес. Во сне ее лепестки были не голубыми, а серебристыми. Как осколки зеркальца, отражавшие небо в вышине. Она присела, чтобы сорвать единственный цветок, но он рассыпался у нее в руках: разбился надвое, потом еще раз и, наконец, на тысячу кусочков.