Мягкая и податливая.

Мне хотелось бы в ней остаться.

Но у черной дыры относительно меня совсем другие планы. Я уже успел забыть, какой она может быть коварной и безжалостной. Ржавые гвозди (их тысяча или даже целый миллион!) с новой силой терзают меня, — и это больно. Очень больно. И красноголовка пропала — так что защитить меня больше некому.

Ты не будешь слабаком?

Нет.

Черная дыра только и ждет этих моих слов. И, пропустив через себя, выплевывает прямиком в арык — не тот, что был в моей голове еще секунду назад, — самый настоящий. Вода в арыке — мутная и пенистая, Осу в нем днем с огнем не сыщешь, зато полно всякого мусора: щепочки, ветки, тряпки, ненавистные мне арбузные корки. Рубашка становится грязной, вся она покрыта какими-то разводами — маме это не понравится, к тому же — моментально вскроется обман. Невозможно так запачкаться, читая книгу. Поэтому я принимаю самое верное решение: избавляюсь от рубашки прямо в арыке и остаюсь в одних шортах. Черная дыра — как будто только этого и ждала — снова начинает терзать меня. Чтобы снова выплюнуть спустя какое-то время — в комнату, где на полу, на ковре, разложены фотографии галактик и туманностей. Комната хорошо знакома мне: вот стол, за которым я обычно готовлю уроки, если нет каникул. Вот телевизор «Электрон», он стоит в углу. Вот диван, книжный шкаф и три книжные полки лесенкой. Большая голубая тарелка на стене — мы с мамой привезли ее из Самарканда. Вот картина с черно-белыми людьми и черно-белыми крышами — «Зимний вечер». В общем, это не совсем картина — эстамп, так это называется. «Зимний вечер» очень нравится маме, которая, по ее собственному выражению, «генетически скучает по снегу». Ковер на полу мама называет «бухарским», узкую и высокую ширму в углу — «тридцать три несчастья», вечно она падает. Ширма и с места не сдвинулась, но все здесь устроено не так…

Все устроено именно так, как и должно быть.

Я дома!

Не успеваю я удивиться штукам-дрюкам, на которые способны черные дыры, как в прихожей раздаются два сухих щелчка. Кто-то открывает входную дверь.

Мама.

— Солнышко, где ты? — Голос мамы слегка дрожит. — Ты дома?

— Да.

Где же еще быть мальчику — самому послушному, самому любимому?

— Все в порядке?

— Да.

— Ты забыл позвонить. Я волновалась.

О чем она говорит? Я ведь звонил ей, потому что звоню всегда. Но спорить с мамой не хочется: только начни объяснять, как запутаешься сразу же. И это уж точно не понравится ей, мама во всем любит ясность. И пока не доберется до нее — не успокоится.

— Я… читал книгу.

— Было не оторваться? — Мама понимает меня с полуслова.

— Ага. Это же «Зверобой».

— Про индейцев, да? На работе мне обещали принести всего-всего Майн Рида. Ты рад?

— Очень.

— Когда я была девочкой… Представляешь, твоя мама была маленькой девочкой! Смешно, да? Так вот, я обожала книжки про индейцев. Я уже и забыла об этом, да… А ты напомнил. Мы могли бы почитать вместе сегодня вечером, перед сном. Твоего «Зверобоя».

Я киваю головой: с мамой лучше соглашаться. В полном согласии мы ужинаем (мне совсем не хочется есть, но я заставляю себя проглотить кусок курицы и поддеть на вилку пару макаронин) и смотрим телевизор. Вернее, это я смотрю телевизор, хотя и не могу толком понять, что происходит на экране. А мама смотрит на меня.

— Что-то случилось, солнышко?

— Нет.