|
Безумный взгляд, распатланная шевелюра, винный перегар изо рта. Сегодня таких в городе – считай, собьешься. «Потерпи, сынок, – шептал отец, когда рядом не было людей. – Скоро дома будем…» Он добрался до окраины портового района, когда путь перегородила очередная, разгоряченная вином толпа. Отец на миг остановился в нерешительности – может, свернуть в переулок, обойти? Этот миг его и погубил.
– Эй, богатырь! – окликнул грузчика ражий детина. Лихо сбил на ухо суконную шапку: – Чего тащишь? Десятки взглядов уперлись в отца Танни. – Ковер себе добыл. Ослеп, что ли? – Бросай этот хлам! Айда с нами! – Изменников бить! – Так побили уже всех, вроде… – Ха! Их знаешь, сколько! – Попрятались, отродья! – Найдем! – Бросай, давай! – Да я домой… – А с чего это у тебя ковер поперек себя шире? – вдруг прищурился детина. – Что прячешь, богатырь? – Твое какое дело? Ковер, и ковер. – А в ковре? – Бабу умыкнул? – Изменницу! – Сам отпялить вздумал? – Делись, скряга! – Нет там никакой бабы! – А ну, покажь! Толпа загудела. Детина ухватился за край ковра, потянул к себе. – Не трожь! – А то что? – осклабился детина. – Насмерть зацелуешь? Ответ не заставил себя ждать. С ковром на плече, без ковра, силы отцу Танни было не занимать. Кулак-молот вбил детине ухмылку в глотку – вместе с зубами и брызнувшей кровью. Детина рухнул наземь. Оглушенный, как бык на бойне, он лежал, раскинув руки, и не подавал признаков жизни. Рот – кровавая дыра, нижняя челюсть вывернута… Край ковра, старательно подоткнутый отцом, распахнулся. Взору погромщиков открылись забинтованные ступни Танни. – Изменник! – взвизгнул кто-то. – Оба – изменники! – Бей! Однако толпа медлила: участь поверженного детины мало кого прельщала. – Беги, Танни! Беги! Пыльная мгла закружилась, Танни ощутил, что катится по земле. В лицо, ослепив, ударил свет. У щеки возник припорошенный снегом, мерзлый булыжник. Выше – часть стены с растрескавшейся штукатуркой. – Беги!!! Бежать Танни не мог. Он пополз – сжав зубы и плача от бессилия, от проснувшейся боли в отрезанных пальцах. Позади орали, ухали, хекали. Отец держался до последнего, как тот упрямый дом в поселке. Дарил сыну призрачный шанс: уползти, забиться в щель, спрятаться, пересидеть… На самом деле у Танни не было шансов. Ни огрызочка. Но он все равно полз, обдирая в кровь озябшие ладони. Время остановилось. Он не оглядывался, он ничего не видел впереди, отвоевывая у мостовой жалкие пяди – крохотные кусочки жизни. Дорогу загородил труп. Мертвец лежал лицом вниз; из затылка торчал кованый костыль. Зрение вернулось; Танни заорал, откатился в сторону. Попытался встать, хватаясь за стену руками, уже не чувствующими боли. С третьей попытки это ему удалось. Позади торжествующе взревела толпа. Был отец, и весь кончился. Да и сыну осталось жить – раз-два, и хватит. – Эй, сучёныш! Далеко собрался?! Со скоростью черепахи Танни ковылял прочь. Переставить ногу, ступая на пятку. Еще раз, с другой ноги. Продвинуть руки на локоть дальше. Поймать равновесие. Снова переставить ногу. Весь мир, весь краткий остаток существования сосредоточился для мальчика в этих простых, но таких важных действиях. – Ну ты скороход! – Ножки не держат? – Лови, ублюдок! – Н-на! В стену ударил камень. Второй – острый обломок, пущенный умелой рукой – без жалости врезался Танни в ухо. Голова взорвалась черной, оглушающей болью. |
