— Не дергайся, Мишка! Я к тебе с мировой. Дочку мою спас. А я и не знал. Спасибо тебе, — подал руку, обнял по-братски.

— Да что особого? Ее к моим ногам прибило. Выволок за ноги, как головастика и все на том. Ну, не велел одной купаться. На воде она слабо держится. Одну без присмотра отпускать нельзя. Всякое случиться может, — предупредил на всякий случай.

— Выходит, добрый ты человек, — сказал Сашка.

— Какой есть. Одни зверем лают, другие кентуются, — усмехнулся мужик.

— Скажи, что у тебя с Настей не заладилось. Ведь у нее сын растет, твоя копия. А ты бабу говном со всех сторон поливаешь. За что ненавидишь, она мать твоего ребенка! Хоть бы с этим посчитался! Ведь пацан растет, не всегда малышом будет. Оно и бабу не за что полощешь.

— Эх, ты, Сашка! Новый человек! Ничего не знаешь. Помолчал бы лучше.

— Да чем Настя хуже других? Вкалывает так, что не всякий мужик рядом встанет, не любой выдержит.

— Это теперь, когда жизнь за горло взяла, и деваться стало некуда. А пила она так, что мужики диву давались. Она, случалось, штоф самогону выжрет и не косеет. Ну, а потом дальше — больше, вовсе алкашкой стала. У ней в родне много таких было. Мужики, те сплошь забулдыги. Оно и средь баб алкашек хватало. А где выпивка, там и все другое, — сжал кулаки:

— Вот я с ней не просто баловал. Всерьез хотел семью завести, вырвать вздумал Настю из того бухарника. Да хрен там, ничего не получилось, — закурил поспешно.

— Приплелся я к ней под Рождество. Подарков приволок, вздумал предложенье сделать, в жены взять. Глянул, а она, сука, с деревенским мужиком кувыркается, лысым, плюгавым, меня гадливость взяла. Того отморозка мужиком назвать нельзя. Замусоленный окурок, как не постыдилась? Да таким только задницу подтереть. Глянул на их шабош и ушел навсегда. Отворотило от Насти, как от чумы. Любой мужик, уважающий себя, поступил бы так же. А через полгода слышу, что родила она. И все того пацана мне в сыновья клеют. Ну, скажи, после увиденного своими глазами, кто поверит? Любой мужик на моем месте урыл бы обоих в той случке. Я пачкать руки не стал. Насчет ребенка слышать не захотел. Никому не верил и всех посылал на третий этаж и дальше. Для меня Насти не существовало. Ну, если б она молчала, как положено бабе в этом случае, так нет же, распустила сплетни, что я как мужик говно, никуда не гожусь и за меня ни одна не пойдет. Пришлось доказать обратное, женился. Так теперь внешность жены не устраивает. А ведь красивая баба! Что еще нужно им? Но все деревенские, не зная причины, меня полощут. Я бросил Настю с ребенком. Я во всем виноват. Почему же она молчит и ни слова не может сказать, упрекнуть ей меня не в чем. Не я, она опускает глаза при встрече и отворачивается. А все выпивка довела! Правда, говорят деревенские, что как только Настя родила, пить бросила. Но я в эти басни не верю. Эта баба с выпивкой никогда не завяжет. А сам знаешь, что пьяная баба — хварья чужая. То еще старики говорят, не я придумал.

— Этого я не знал. Думал, огулял девку, надоело и бросил ее, так все люди судачат.

— Ни черта не знают. Я с Настей почти два года встречался.

— Слышал, что твои родители вмешались. Не захотели деревенскую, вздумали взять из образованных, с хорошей родней.

— Сашка! Кому поверил? Отец от рака давно умер, мать пенсионерка, совсем старая, никуда из дома не выходит. Совсем слепуха. О чем ты? Я не из выгоды женился. А просто потому, что человек по душе пришелся и не пьет совсем. А я не терплю выпивших баб. Они хуже зверей, на все способны.

— Тебе виднее. Я в своей бригаде сказал, если какую увижу пьяной, концы в воду, ни одного дня в бригаде не потерплю.

— Они тебя боятся. Знают, из твоих рук кусок хлеба получат.