Прекратив свои беспорядочные метания по палате, Лиза садится за компьютер, собранная и напряженная, точно космонавт за пультом управления звездолета. Всего-то и дел — щелкнуть клавишей питания, а потом включить монитор и системный блок, а почему-то ей это так же трудно, как сорвать повязки и растравить зажившие раны. Но у Лизы сильный характер. Она справится. Ну, вперед!

— Что там у нас поделывает господин Феофанов? Волнуется?

— Ничуть. Играет в карманные шахматы.

— С кем?

— Сам с собой. Любит, наверное, выигрывать.

— А может, он, наоборот, скрытый мазохист. Ведь если посмотреть с другой стороны, играя сам с собой, обрекаешь себя на вечный проигрыш…

Феофанов не мог подслушать диалог Елагина с Поремским, но если бы мог, не согласился бы ни с тем, ни с другим. Он бы сказал, пожалуй (сопровождая слова улыбкой, которая со времени ареста не покидала его похолодевшее лицо), что дело тут не в выигрыше и проигрыше, а в процессе игры, в игре как таковой. Комбинации, возникающие на пространстве шестидесяти четырех клеток, в морочащем мельтешении черного и белого, позволяли временно забыть о том, что его игра во внешнем пространстве завершена. По крайней мере, на некий неопределенный срок. Передвигая пластмассовые фигурки, такие человеческие по своим действиям — участие в борьбе — и такие далекие от человека, он позволял себе забыть, что точно так же — на другом уровне — кто-то играет в него. Играет ли? Или, что вероятнее, для тех, кто остался во внешнем мире, Феофанов — не более чем съеденная пешка, отданная на размен?

Как ни удивительно, с ним обращались вежливо. Не запугивали. Гладили по шерстке. Только зря все это: Феофанов ни на запугивания, ни на ласку не поддается.

— Вы похожи на своего отца, — сказал ему Поремский, видевший фотографии Феофанова-старшего.

— Совершенно не похож, — возразил ради справедливости Феофанов. — Мой отец действовал во имя русского государства, а я — против государства. Мое оправдание в том, что государство сейчас антинародное и направляет свою волю против народа.

— А Питер Зернов? Он, по-вашему, тоже проводил антинародную политику?

— А кто это — Питер Зернов? — с голубоглазой наивностью поинтересовался Феофанов.

— Не прикидывайтесь, гражданин Феофанов! Вы обвиняетесь в том, что похитили со склада ФСБ взрывное оборудование, с помощью которого уничтожили журналиста Петра Георгиевича Зернова.

Все с той же наивной твердостью гражданин Феофанов заявил, что в глаза не видел и уж подавно не взрывал Петра Георгиевича Зернова. И вообще, журналиста он взрывать бы не стал, поскольку труженик слова имеет право на собственную позицию. Феофанов, если хотите знать, тоже баловался журналистикой…

— Значит, оборудование вы не похищали?

Феофанов рассеянно улыбнулся. Он не видел ни следователей, ни сумрачной комнаты, в которой среди ненастного дня горела тусклая лампа. Перед ним черные и белые фигуры разыгрывали свою партию на невидимой, но всеобъемлющей доске. Доске жизни и смерти, власти и безвластия.

— Хорошо. Тогда пригласим гражданина Малова. Тарас Малов — вам о чем-нибудь говорит это имя?

— Ни о чем. — Шах! Правда, до мата еще далеко, но все зависит от квалификации противника.

— А вот он вас, я уверен, сразу узнает. Капитан Малов, прошу!

За месяц, истекший с момента, когда эксперты-взрывники вместе со следователем Турецким навестили его склад, Тарас Малов сдал с лица.