Подобные многоходовки Варенцов разыгрывал чуть ли не ежемесячно и до того в них поднаторел, что, приступая к очередной политической мистификации, чувствовал себя композитором, сочиняющим новую симфонию, ноктюрн или этюд. Дело группы Феофанова, которое так неосмотрительно сорвали сотрудники Генпрокуратуры в тандеме с муровцами, должно было прозвучать ораторией. Так получилось (и Варенцов в том неповинен), что вокруг Феофанова собрались люди, на редкость точно выражающие то, что тревожит россиян, и предъявляющие, в общем, справедливый счет власти, которая их разорила и после этого продолжает ужесточать материальные условия существования. Чтобы показать, до чего доводят подобные взгляды, и дискредитировать их раз и навсегда, феофановский подпольный кружок был избран для того, чтобы их руками устроить взрыв возле самых дверей Госдумы, а после соорудить грандиозный процесс в целях их обвинения. Связи с людьми печально известного Саввы Сретенского позволят пришить к политическим мотивам никогда не лишнюю уголовщинку. Демонстративное обвинение феофановской партии (ни программы, ни членских взносов Феофанов не вводил, но «партия» звучит солиднее, чем «группировка» или «кружок») позволит принять жесткий закон против экстремистских движений, который давно тормозится парламентской оппозицией. Ради такой цели использованные Варенцовым средства не кажутся слишком грязными. Для пользы дела должен кто-то записаться и в ассенизаторы…

Не все, что поведано на этой странице, открыл Варенцов Елагину, однако сказано было достаточно, чтобы настроение Рюрика омрачилось. Это сказалось на характере его живописи: если вначале по листу бумаги скакали веселые бесенята с закрученными, как у поросят, хвостиками, то по мере варенцовских откровений чертики становились все черней и мрачней. Вот они уже трансформировались в дьяволов с острыми рогами и налитыми кровью глазами, способными устрашить завзятого сатаниста… Мерно шипел диктофон, накручивая на пленку бесценные сантиметры признаний полковника ФСБ.

— Все, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказу и для блага государства, — по памяти процитировал Елагин.

— Вы точно сформулировали, Рюрик!

— Спасибо. Вообще-то я процитировал «Трех мушкетеров»: там кардинал Ришелье выдал миледи такую индульгенцию на будущее. Но труженики политического сыска, видно, в индульгенциях не нуждаются, сами себе грехи отпускают… Никита Александрович, а вы не боялись, что на суде Феофанов затрепыхается, огласит вашу истинную роль?

— Нет, не боялся. Если бы он узнал, что я не арестован, он никогда не выдал бы меня. Видите ли, Феофанов — человек абсолютной личной порядочности.

«А вы, Никита Александрович?» Невысказанный колючий вопрос застрял у Елагина в горле, и Рюрик сглотнул его с усилием, словно рыбью кость. «Для блага государства…» Рюрику, с его историческим образованием, нетрудно вспомнить коллекцию человеческих глупостей и гадостей, которые якобы шли на пользу государству, а на самом деле — непоправимо вредили ему!

— Никита Александрович, — сказал Елагин совсем не то, что собирался, — вы знаете, я ведь раньше был историком…

— В самом деле? И почему же бросили?

— Да просто убедился, что история никого ничему не учит. И сейчас не устаю убеждаться. Знаете, царская охранка внедряла своих людей в русское революционное движение, подкармливала его денежно: тоже воображала, что таким образом держит все под контролем. Но оказалось, что таким образом охранка поставила под смертельный удар и царскую власть, и себя самое. По-моему, как бы ФСБ, играя в такие игры, не подготовила новую революцию…

«И, глядя на вас, Никита Александрович, я с грустью думаю, что в чем-то она будет справедлива», — хотел добавить духовный потомок русских аристократов Рюрик Елагин, но сдержался.