— Как будто бы рановато для сессии.
— А у нас дифзачеты!
Каждая реплика сопровождалась такими взрывами веселья, будто не было на свете предметов смешней, чем экзамены, дифзачеты и сборища в гостях. Не надеясь на девичью память, Поремский все же предъявил гурьбе студенток фотографию.
— Симпатичный, — оценила Элка. — Кожа только не в порядке, но это поправимо современными средствами. Гражданин милиционер, а вы не считаете, что мужчина имеет право следить за состоянием кожи?
— Это особая примета — щеки, ну, такие изрытые? — спросила одна из подружек, с черной гладкой прической, похожей на древнеегипетский парик.
— А по-моему, страшненький папик, — изрекла свое мнение другая.
— Да ты что? Вылитый Бэтмен!
И взрывы веселья после каждого слова.
— Девушки, — взмолился Поремский, — вы просто посмотрите внимательно на фотографию и скажите, видели в этом доме такого человека или нет.
На Элку, очевидно единственную из всех обитательницу высотки на Котельнической набережной, Поремский возлагал особые надежды. Сведя выщипанные и наведенные карандашом бровки к безмятежной переносице, Элка изучила каждый сантиметр фотоизображения Герардова лица, чтобы мотнуть головой:
— Нет. Не знаю я. Никогда не видела.
— А я видела, — вступила в разговор древняя египтянка, приложив к сощуренным глазам очки.
— Когда и где, не помните?
— Помню. В этом самом подъезде, накануне ноябрьских праздников…
— А тогда что было, — пошутил Поремский, — сессия или дифзачеты?
— Ни того, ни другого, — отвергла шутку та, — собрались погулять или расслабиться на праздники.
— Каждый дополнительный выходной для нас праздник, — подтвердила Элка. — Я всех пригласила.
У нас большая квартира, мы тут не мешаем родителям, знаете ли…
Смешная она была все-таки, эта Элка: говорила быстро, почти тараторила, но время от времени словно задумывалась, не слишком ли быстро она говорит, и для замедления речи вставляла ненужные обороты, наподобие этого тяжеловесного и совсем не идущего к ее большому рту и детским хвостикам «знаете ли».
— Как раз вошли в подъезд, — заговорили все хором, но слаженно, перебрасывая эстафету друг другу.
— А он вошел!
— С вот таким чемоданчиком!
— Черным!
— Нет, коричневым!
— А его консьержка как спросит: «Вы к кому?»
— А он: «Я на шестой этаж!»
— Может, не на шестой, а вроде!
— Вы уверены, девушки? — простонал погребенный под этой лавиной откликов Поремский. — Посмотрите еще раз, чтобы не ошибиться.
Но, не глядя на фотографию, студентки продолжали утверждать, что не ошиблись, и вообще, у них глаз алмаз (их слегка притормозило рассогласование множественного числа этих слов, и они позабыли о Князеве, силясь пригнать друг к другу «глаза» и «алмазы», и успокоились лишь на том, что верный глаз у них один на всех, так сказать, коллективно-безошибочный орган зрения), и расспрашивать дальше было бессмысленно, тем более что Поремский, в общем, добился своего.
52
Лейбл Макаревич не привык скучать: на посту главы израильской разведки он был обеспечен работой выше головы. Свою работу он знал и любил, и ее детали, обременительные для всякого другого, ему не докучали. Докучали ему энтузиасты из общественных организаций, всякие европейские наблюдатели, борцы за гуманизм во всем мире и права человека. |