|
– А сам ты тарелки эти видел? – Может, и видел. – Что значит, может? – То и значит, что не должно этого быть. А оно, видать, есть. То поляну найду выжженную, то в небе что пролетит... – Прям тарелка? – Может, тарелка, а может, и не тарелка. На трезвую голову уже не помню, а на пьяную всякое привидеться может. – А на трезвую никогда не видел? – А трезвой она и не бывает, – усмехается дед, опрокидывая рюмку. – Зачем же ты все время пьешь? – Потому что, чучело... если б увидел на трезвую – свихнулся бы. Остаток дня проходит в сборах и заботах. Завтра утром я покину этот медвежий угол. Чага дарит мне засаленную телогрейку, вязанную шапочку, собирает нехитрую снедь – сухари, сало, несколько луковок, пачку печенья. – Извини, парень, денег у меня нет. Ты уж сам извернись как нибудь – говорит дед. – Извернусь, – уверенно говорю я и отправляюсь спать. Завтра будет тяжелый день… КамАЗ, ревя двигателем, идет в очередной подъем. Стемнело, но звезд не видно – небо затянуто облаками. Хочется курить. Сигарет нет. У водилы Ирека – тоже. Он щурит красные от недосыпа глаза и матерится сквозь зубы, мешая татарские ругательства с русскими. Фары встречных машин выхватывают из темноты его злое лицо. – Ни одна сволочь на ближний свет не переключается! Тормознуть бы и монтировкой – по лобовухе! – психует водила. КамАЗ Ирека – четвертая по счету машина, подвозящая меня. Позади остались сотни километров дорог, леса, поля, реки. Из М ской зоны я выбрался сутки назад – спасибо деду Чаге, что поутру запряг Таисию и подвез до Каменки. Вышел я на дорогу, ведущую в Юркан, на ЗИЛе молоковозе доехал до Суксуна. Там подвернулся санэпидемский УАЗик, идущий в Пермь. Женщины в салоне, увидев на обочине занесенную снегом человеческую фигуру, то есть меня, попросили водителя остановиться. Ехали они весело – пили греческий коньяк «Метакса» из красивой бутылки, закусывали шоколадными конфетами. И коньяк, и роскошный набор ассорти, и полные сумки продуктов эти тертые жизнью тетки везли из какой то деревни, где проводили проверку. Я никак не мог взять в толк, откуда в глухой пермской деревне такая роскошь. Впрочем, надо привыкать. Теперь тут все не так, как было. Прошло четырнадцать лет… Четырнадцать. В голове не укладывается. Только бы с мамой все было хорошо! Только бы мама была здорова. Только бы мама была… Я скриплю зубами, запрещая себе думать о плохом. Чтобы отвлечься, мысленно возвращаюсь в салон УАЗика. Разбитные инспекторши СЭС с ходу взяли меня в оборот. Налили «Метаксы», предложили бутербродов, чая из термоса. От коньяка я отказался. Обострившееся за последнее время чутье подсказало: это пить не стоит. Чутье не подвело. Уже на подъезде к Перми женщинам стало плохо. Водитель остановил УАЗик, я помог инспекторшам выбраться на обочину. Их рвало, лица на глазах бледнели. Началась метель. Мимо проносились машины, но никто не останавливался. Одна из женщин потеряла сознание. Мы кое как загрузились, и водитель погнал УАЗик в город, в больницу. В приемном покое усталый врач, взглянув на длинную узкую бутылку из под «Метаксы», развел руками. – Пятый случай за сутки. Пойло паленое. – Они выживут? – спросил я. Он опять развел руками. – Не уверен. У нас уже три трупа. Банкет был. Оттуда двенадцать человек привезли. Попрощавшись с водителем, я побрел к мосту через Каму. Через него можно было выйти к Промучастку, где проходила дорога Р 242, ведущая в Казань. Денег, новых денег, у меня не было. Старых, впрочем, тоже. Не было документов, еды и знакомых в Перми. В старой телогрейке, подаренной дедом Чагой, в вязанной шапочке, синих широких махандских штанах и кожаных сапогах я походил на героя какого то странного фильма, на ряженого. |
