А потом вдруг все изменилось. Через несколько дней после встречи в Бернардом все мои чувства… в общем, мне стало казаться, что я сейчас взорвусь. Я хотела его, Джереми. Это было как боль. Я не мечтала о свадьбе, мне не нужна была кухня, я хотела этого мужчину. Фантазии на его счет являлись мне более чем яркие. Я перестала откровенничать с подружками. Для них это был бы просто шок. А сама я ко всему этому была совершенно не готова. Мне хотелось секса с Бернардом — чем быстрее, тем лучше. И я до смерти была этим напугана. Я знала, что, если он попросит, если он будет настойчив, выбора у меня не будет никакого. При том, что в силе его чувств сомневаться не приходилось. Он не того сорта человек, чтобы заранее выдвигать какие-то требования, но вот как-то раз, ближе к вечеру, в силу обстоятельств, которых я сейчас уже не помню, мы оказались одни в доме, который принадлежал родителям одной моей подруги. Кажется, на улице лило как из ведра, и эта причина была не последней в ряду прочих. Мы поднялись в гостевую спальню и начали раздеваться. Я понимала, что сейчас случится именно то, о чем я мечтала уже не первую неделю, и при этом я была несчастнее некуда, я была в ужасе, как будто меня вели на плаху…

Она перехватила мой озадаченный взгляд — почему же несчастнее некуда? — и нетерпеливо вздохнула.

— О чем знать не знает твое поколение, а мое уже почти успело забыть, так это о том, насколько невежественными мы тогда были, какие нелепые в те времена царили нравы — в отношении секса и всего, что с ним связано. То есть контрацепция, разводы, гомосексуализм, венерические болезни. А беременность вне брака вообще была чем-то немыслимым, хуже этого вообще ничего на свете случиться не могло. В двадцатых и тридцатых годах вполне уважаемые семьи запирали своих беременных дочерей в психиатрических клиниках. Матерям-одиночкам проходу не давали на улицах, их унижали те самые организации, которые вроде как должны были о них заботиться. Девушки лишали себя жизни, пытаясь сделать аборт. Сейчас это может показаться полным безумием, но в те дни беременная девушка вполне отдавала себе отчет в том, что это она сошла с ума, а все вокруг правы и она вполне заслуживает подобного к себе отношения. Административные нормы тоже мягкостью не отличались: пресечь и наказать. Ни о какой финансовой поддержке, естественно, и речи идти не могло. Мать-одиночка была изгоем, позором своей семьи, отданным на растерзание злобствующим дамам из благотворительных комитетов, церковным активистам и тому подобной публике. Каждой из нас было известно с полдюжины историй, от которых кровь стыла в жилах и которые должны были заставить нас ходить по струнке. В тот вечер они меня не остановили, но по ступенькам я поднималась с полным ощущением, что подписываю себе смертный приговор, — в эту крохотную комнатку на самом верхнем этаже, где ветер с дождем хлестал в окно совсем как сейчас. Никаких мер предосторожности мы, естественно, предпринимать не стали, и в неведении своем я была совершенно уверена, что беременности мне никак не избежать. И при этом я знала, что обратного пути уже нет. Мучилась я страшно и при этом пробовала на вкус чувство свободы. Наверное, подобное должен испытывать преступник, хотя бы на долю секунды, когда выходит на дело. Я всегда исполняла то, чего ждали от меня другие люди, — старалась, по крайней мере, — и вот теперь впервые я начала понимать, кто я есть на самом деле.