И тут дело дошло до его любимого, самого любимого фрагмента всей симфонии, до большой фуги, помеченной: «Allegro energico, sempre ben marcato», фуги из множества прядей, где хор вначале делится надвое, а затем переходит к другим мелодиям, тогда как изначальную пару сменяют новые голоса, после чего оркестр, также разбившись на части, присоединяется к той или другой вокальной партии, а скрипки и контрабасы тем временем перебрасываются быстрыми облигато – то выше, то ниже, а порою и то, и другое разом. Таким образом, большие группы исполнителей одновременно ведут мелодии совершенно различные, однако отчетливо различаемые:

– Радость, пламя неземное, опьяненные тобою, мы вошли в твой светлый храм…

– Там, где ты раскинешь крылья, люди – братья меж собой…

– Ниц простерлись вы в смиренье? Мир! Ты видишь Божество? Выше звезд ищи его; в небесах Его селенья…

Все эти фразы накладываются друг на друга в одной и той же точке пространства и времени, однако переплетающиеся линии создают нечто общее, неразрывное, верное, полифонию из такого множества взаимосвязанных мелодий, что литаврщик просто не мог поверить, будто пораженный глухотою Бетховен действительно мог представить себе, как все это звучит: должно быть, собственное творение так и осталось для него лишь вязью нот на листе бумаги да надеждой в душе – надеждой, захлестнувшей зал до краев, блистательным хаосом, что на поверку оказывался вовсе не хаосом (именно это надлежало подчеркнуть боем в литавры): хаос порождал порядок, хаос порождал красоту, красоту столь сложную, что умом не объять. «Должно быть, этот пассаж, – думал Гюнтер, как думал всякий раз, исполняя его, – и сбил Бетховена с толку на том самом концерте, во время премьеры». Сидя на сцене, бок о бок от дирижера, старик старался помочь ему с темпом, однако сбился со счета, и дирижеру пришлось продолжать без него, а когда все завершилось и публика закричала, захлопала, Бетховен остался сидеть лицом к оркестру, спиной к залу, глухой, ни о чем не подозревавший, возможно, расстроенный тем, что сбился, и посему сопрано, фрейлейн Унгер, подошла к нему, взяла за руку, развернула так, чтоб он увидел слушателей, заскакавших на месте, бросая вверх шляпы, дабы показать композитору весь свой восторг. Вот это – его страна, вот это – его соотечественники, народ музыкантов, независимых даже в оковах!

– Там, где ты раскинешь крылья, люди – братья меж собой…

В конце фуги литаврщик отгремел, выстучал эти чувства в точности так, как требовал от него Бетховен. Все лица вокруг разрумянились. Краснощекие, ясноглазые, музыканты не сводили взглядов с маэстро или с партитур, словно опасались, оглядевшись, увидеть нечто невыносимое. Хор напряженно, настойчиво, покачиваясь вправо-влево, вышептывал следующий фрагмент. Шепчущее стаккато «выше… огнен… ных соз… вездий» завершилось внезапным, пронзительным криком:

– Братья! Есть блаженный мир!

Вверх-вниз, вверх-вниз, шепот-крик, шепот-крик, вот это веселье… а теперь все кричат вместе, во весь голос, во всю силу легких, во сто, в двести крат мощнее обычного – столь громкой музыки литаврщик не слышал еще никогда. Исполнение достигало все новых и новых высот, и все это слышали: сотворенная ими музыка увлекала их прочь!

Наконец дошел черед и до финала квартета солистов, означавшего скорый конец, на вкус литаврщика – любопытной, замысловатой вещицы, вроде четырех нитей шерстяной пряжи сплошь перекрученной, в узелках, однако с цветистой, пышной партией сопрано, взмывающего к кульминационной точке, а после, на слове «крылья», плавно клонящегося книзу:

– Там, где ты раскинешь кры-ы-ы-ылья…

Где благодать нисходит с небес, осеняя наши души.