|
В общем, ушел он недалеко. Одни говорят, он был пьян. Другие говорят, кто-то его подтолкнул. Третьи твердят то и другое. Так или иначе, умер он мгновенно. Ничего не поделаешь. Несчастный случай. Бывает. На то он и несчастный случай. Оставшуюся часть пути Путте лежал в морозильной камере, не страдал ни морской болезнью, ни хамством. Но на борту «Куйяхоги» находился также почти забытый теперь, вернее обойденный, художник П. В. У них с Путте было кое-что общее. Обоих в море послали отцы, чтобы каждый на свой лад закалился, сделал выбор, решился, не обязательно на что-то большое, только не на то, чем они норовили стать, а именно бандитом и художником. П. В. все равно стал художником. Путте умер. Чей отец горевал больше? И тогда как Путте вызывал на борту все большую неприязнь, ведь он был скандалист, трус и хитрован, П. В., к собственному удивлению, совершил прямо противоположное, завоевал всеобщую любовь, рисуя портреты матросов, даже весьма похожие, причем в хорошем смысле. Некоторые из этих рисунков позднее приобрели галереи и музеи, в том числе портрет Путте, где он сидит в барселонском «Текила-баре», за несколько суток до смерти, это романтический, чуть ли не героический портрет молодого моряка, этакого лося на закате для бессонных мечтателей, Путте позирует, старается выглядеть не таким, каков он есть, и П. В. изображает его таким, каков он есть и каков не есть, вот его искусство. И все же меня раздражает, прямо-таки до невозможности, хотя обычно я, думается, человек выдержанный, терпеливый, — раздражает, что этот хам, эта чума и зараза, этот нацист на мопеде, сиречь Путте, так и останется в молодом, порывистом наброске П. В., который тоже погиб в результате несчастного случая, не так давно, он спас дочку, а сам пожертвовал жизнью, и таким образом у них с Путте появилось еще кое-что общее, своего рода симметрия поверх времени, а именно внезапная смерть. Лично я буду помнить Путте в шлеме, полном собачьей мочи. Для меня он останется таким.
Повторяю: о Путте довольно, и более чем. Когда я катил домой, в очень хорошем настроении, пошел снег. Первую снежинку я заметил на Бюгдёй-алле, она возникла ниоткуда, с высокого чистого неба, я в жизни не видел столь одинокой снежинки, которая порхала среди голых деревьев, и опустилась наземь возле витрины «Музыки и нот» Бруна, и осталась там лежать словно белый медиатор. В Шиллебекке сугробы вдоль улиц были уже выше мусорных ящиков. Я поставил велосипед в подвал, среди лыж и деревянных чурбаков, вымыл раму, почистил цепь и втулку, а когда прочищал спицы, в подвал спустился отец. Сперва он молчал. Потом сунул мне ветошь, чтобы вытереть руки. Я так и сделал. — Каждый год одинаково неожиданно, — сказал отец. — Что? — Снег. — Это верно, — согласился я, бросив ветошь на пол. — Сколько же всего ты заработал? — спросил он. — Точно не знаю, — ответил я. — А надо бы. Я снял с багажника картонную коробку, топнул по ней ногой, расплющил. Отец наблюдал за мной. — Я подумал насчет гитары, — сказал он. Я повернулся к нему. — Да? — И насчет энциклопедии тоже. Я начал терять терпение. — Ты к чему клонишь? — Наверно, лучше купить на эти деньги фотоаппарат. — Мне совершенно не хочется иметь фотоаппарат. Отец комкал в руках грязную ветошь. — Мама наверняка сможет купить с небольшой скидкой. — У тебя плохо со слухом, а? Отец недоуменно взглянул на меня, разорвал тряпку напополам и запихнул обрывки в карманы. — Что ты сказал? — Ничего. Я запер велосипед. Здесь он и будет стоять всю зиму, на замке, в подвале. |
