Мы уже приняли за основу, что Моисеева религия была сначала отвергнута и наполовину забыта, а потом взяла верх в качестве традиции. Теперь мы будем считать, что этот процесс повторился тогда уже во второй раз. Когда Моисей принес народу идею единственного Бога, в ней не было уже ничего нового, она означала возвращение к жизни определенного переживания из первобытных времен человеческой семьи, давно уже исчезнувшего из сознательной памяти людей. Однако оно было настолько важным, произвело столь глубоко врезавшиеся изменения в человеческой жизни или наметило их, что сама собой напрашивается мысль о каких-то оставленных им в человеческой душе непреходящих следах, сравнимых с традицией.

Психоанализ отдельных личностей научил нас, что их самые ранние впечатления, впитанные в период, когда ребенок едва мог еще говорить, время от времени производят воздействия навязчивого характера, не становясь предметом сознательной памяти. Думаем, оправданно допускать то же самое в отношении самых ранних переживаний всего человечества. Одним из этих воздействий было, по-видимому, возникновение идеи одного-единственного великого Бога, что нужно признать пусть искаженным, но совершенно оправданным воспоминанием. Подобная идея имеет навязчивый характер, она заставляет верить в нее. В той мере, в какой простирается ее искажение, ее можно обозначить как бред; насколько она несет с собой возвращение вытесненного прошлого, мы должны называть ее истиной. Психиатрический маниакальный бред тоже содержит крупицу истины, и убежденность больного переносится с этой истины на бредовую оболочку.

Нижеследующее вплоть до конца представляет собой немного измененное повторение конструкций первой части.

В 1912 г. в «Тотеме и табу» я попытался реконструировать древнюю ситуацию, от которой исходят подобные воздействия. Я воспользовался при этом известными теоретическими соображениями Ч. Дарвина, Аткинсона, особенно же Робертсона Смита, скомбинировав их с находками и указаниями психоанализа. От Дарвина я заимствовал гипотезу, что люди жили первоначально малыми ордами, каждая под насильственным господством старшего самца, который присваивал себе всех самок, а молодых людей, в том числе своих сыновей, карал или убивал. От Аткинсона, в продолжение этой картины, – что такая патриархальная система нашла свой конец в бунте сыновей, объединившихся против отца, пересиливших и сообща пожравших его. Вслед за Робертсоном Смитом с его теорией тотема я стал считать, что впоследствии отцовская орда уступила место тотемистическому братскому клану. Чтобы жить между собою в мире, победоносные братья отказались от женщин, ради которых они ведь и убили отца, и возложили на себя экзогамию. Отцовская власть была подорвана, семьи начали складываться в соответствии с материнским правом. Амбивалентная эмоциональная установка сыновей по отношению к отцу оставалась в силе на протяжении всего дальнейшего развития. На место отца ставился определенный зверь – тотем; он считался родоначальником и духом-защитником, никто не смел вредить ему или убивать его, но один раз в год вся мужская община собиралась для праздничной трапезы, на которой столь почитаемое в прочее время тотемное животное раздиралось на клочки и совместно пожиралось. Никто не смел уклониться от этой трапезы, она была праздничным повторением отцеубийства, с которого брали свое начало общественный порядок, нравственные законы и религия. Сходство тотемной трапезы Робертсона Смита с Тайной вечерей христиан бросалось в глаза многим авторам до меня.

Этой конструкции я придерживаюсь еще и сейчас. Мне приходилось неоднократно выслушивать резкие упреки за то, что я не изменил своих мнений в позднейших изданиях книги, после того как новейшая этнология единодушно отвергала построения Робертсона Смита и выдвинула отчасти иные, совершенно отклоняющиеся теории. Я должен возразить, что мне эти якобы новейшие результаты, конечно, известны. Но я не убежден ни в истинности этих новшеств, ни в ошибочности выводов Робертсона Смита.