Я не шучу, милый друг, я это испытывал в легкой степени при получении первого гонорара, воплощение моей мечты золотой мне казалось тогда маленьким чудом, после я развратился и стал принимать деньги за писание, как все. Но теперь юность вернулась: на столе гора белоснежного риса с тающим маслом на вершине, потом сладкое какао и дети, повторяющие: «Ну, спасибо же этим американцам, спасибо!»

Как грустно все-таки думать, что заокеанские благодетели не понимают заключенной в самом рисе солнечной энергии, которая при соприкосновении с голодным желудком без наших забот непременно превращается в человеческий свет: благодарность.

Итак, поблагодарив с детьми на Сопке Маира американцев, чехословаков и наше КУБУ, я отправляюсь в Москву к новым литературным достижениям. Вы теперь понимаете, почему я так долго останавливаюсь на как будто бы посторонних самой литературе вещах: после всех испытаний мечта и вещь неразрывно соединились в моем существе, исчезла тоже и усвоенная в свое время черта между добром и злом, и то и другое слилось, вернувшись к первоисточнику своему: священной животной или растительной жизни. Не обрывайте, милый друг, настроение, полученное Вами от моего описания горы белого риса с тающим на ней маслом, и прямо получайте сюрприз: я продаю издательству «Круг» свой книгу «Сопка Маира» и покупаю своей семье ДВУХ КОРОВ. Поймите, что это значит: в начале письма я Вам сказал, что все Ваше счастье зависит теперь от квартиры в Москве, как только будет квартира, Одиссей смело может возвращаться в свою Итаку. А у нас в деревне все от коровы, с одной коровой – я человек, с двумя – я богатый человек. Правда, одна корова, моя Бурышка, очень маленькая, но зато она так огулялась, что молоко у нее будет, когда его в деревне нипочем не достать в зимние месяцы. Другая корова моя, Рыжка, красавица, священное египетское животное, о котором Розанов говорил, что уж если нельзя к обедне сходить, так пососу хоть вымя коровье. Вот сейчас подходит золотое время, Егорьев день, – егорьевская роса пуще овса, вернется моя Рыжка с поля и легонечко так замычит, как-то особенно музыкально, и польется благодатная струя в подойники.

И все бы хорошо, но вот какое маленькое обстоятельство неожиданно возмутило мое совершенное счастье. Пока я возился на Сопке Маира, книга моя, тоже «Сопка Маира», набиралась. Я не заботился о корректурах, во-первых, потому, что эта, уже когда-то напечатанная книга теперь набиралась по-печатному, во-вторых, новое издательство придумало необыкновенный способ гарантии себя от небрежности сотрудников – оно решило против шмуцтитула с именем автора печатать и имена всех работающих над книгой наборщиков, брошюровщиков, метранпажа, корректора и т. д. При обсуждении этого вопроса я имел свое собственное мнение. Я говорил, что так называемое имя автора, печатаемое на обложке, вовсе не есть его ИМЯ, а только плакат, необходимый в борьбе за существование; что самое имя свое автор таит, строя на нем загадку не только для читателя, но и для самого себя. Я говорил, что для всякого настоящего писателя плакат его имени есть проклятие, что Толстой бежал от плаката в мир бесплакатных рабочих, но по пути был изловлен и умер страшной смертью среди корреспондентов всего мира. Еще я указывал издательству, что наши русские рабочие устроят из этой выдумки смех и во всяком случае будет если не хуже, то и не лучше.

– Россия вам не Америка! – сказал я в заключение.

Мне ответили:

– Вы слишком много придаете значения идеологии нашего прошлого, да еще с уклоном в мистику имен.

Милый друг, многое вижу я в жизни ясно, а когда навалится на меня публика, отхожу и думаю: «Кто там разберет, наверно, и у них есть своя правда».

Так я успокоился за свою книгу и возился в деревне с коровами. Приезжаю в город, нахожу свою книгу и сначала как-то ничего не заметил, – издано по-нашему времени богато, имена всех наборщиков, метранпажа, корректора набраны крупно, все хорошо.