Миссис Харрис была разумной женщиной и реалисткой, жизнь её трудно было назвать полной неожиданностей… особенно приятных неожиданностей… и она никак не была склонна к самообольщению. И сейчас, глядя на печальные опаленные останки платья, она сознавала собственную неразумную гордыню, ибо она осмелилась не только завладеть подобной вещью, но и похвастаться ею.

Ведь она уже лелеяла мысль о том, как на неизбежные расспросы домовладелицы по поводу долгого отсутствия она небрежно ответит: «О, я просто слетала в Париж — посмотреть коллекцию и купить платье у Диора. Оно называется «Искушенье»…» И, разумеется, не меньше сотни раз представляла она реакцию миссис Баттерфилд, когда та впервые увидит чудесный трофей подруги.

А сейчас она не может даже зайти к ней… или к кому-нибудь ещё… — потому что миссис Баттерфилд, конечно, непременно начнет кудахтать что-нибудь вроде: «Я же говорила, что случиться что-нибудь подобное! Такие вещи — не для нас! И в любом случае — что бы ты с ним делала?..»

А и правда: что? Повесила бы в старом, затхлом шкафу — рядом с фартуками, комбинезонами и единственным, весьма убогим, воскресным платьем — чтобы тайно наслаждаться, разглядывая «Искушение» по ночам? Но это платье придумали и сшили вовсе не для подобной участи. Не прозябание в тёмном шкафу, а веселье, огни, музыка, восхищенные взоры — вот его назначение.

Миссис Харрис почувствовала, что не может больше смотреть на свое платье. У неё уже не было сил бороться с печалью. Она вновь сложила платье и, как в гроб, опустила его в пластиковый чемодан. Поспешно закрыла его мятой упаковочной бумагой, бросилась на кровать, уткнулась в подушку и разрыдалась. Она плакала молча, безутешно, безостановочно — как плачут женщины с разбитым сердцем.

Она плакала о собственном неразумии и о грехе гордыни, который признала уже за собой, и о быстром и тяжелом наказании за этот грех, — но больше всего и печальнее всего плакала она о погибшем платье, об утраченной ею драгоценности.

Она плакала бы так вечно — но ей помешал настойчивый звонок в дверь, сумевший её наконец пробиться сквозь печаль. Она оторвала было от подушки опухшее от слез лицо, но затем решила не вставать и не открывать. Это ведь могла быть только миссис Баттерфилд, пришедшая полюбоваться платьем, обсудить его достоинства, послушать о приключениях подруги среди туземцев. И что ей теперь показать? Какую награду получила Ада Харрис за долготерпение, тяжелый труд, жертвы, лишения и неразумное стремление к заветной цели? Горелую тряпку! Хуже всего будет даже не «я же предупреждала» подруги — а её сочувствие, охи и вздохи и дружеские, но неуклюжие попытки утешить ее, — миссис Харрис чувствовала, что этого уже не вынесет. Нет, она хотела остаться наедине со своим горем — и плакать в одиночестве, пока не умрет.

Она закрыла сырой подушкой уши, чтобы не слышать трезвон — но тут человек за дверью, видно, потерял терпение и, к вящей тревоге миссис Харрис, принялся изо всех сил колотить и барабанить в дверь, причем настолько энергично и настойчиво, что связать этот стук с миссис Баттерфилд миссис Харрис уже не могла. Может быть, что-то случилось, и нужна помощь?.. Она вскочила, поправила волосы и открыла дверь. За ней стоял посыльный со значком Британских Европейских Авиалиний и пялился на неё, как на привидение. Довольно желчно посыльный осведомился:

— Миссис Ада Харрис?

— А кого вы хотели видеть? Принцессу Маргарет? Вот стучит и барабанит — можно подумать, пожар…

— Ф-фу, — посыльный облегченно вытер лоб, — ещё немного, и я бы просто развернулся и уехал. Вы не отвечали на звонок, а тут эти цветы; я уж думал, может, вы померли, и их прислали на вашу могилу…

— А?.