– Я вижу, вы его любите... – расстроился Эгисиани. Или сделал вид, что расстроился, показалось Марье Ивановне.

– У меня не было таких мужчин, как он. С ним живешь вдвое.

– Это тяжело для хрупкой женщины...

– Пока держусь. Так вы расскажете мне о Кристине Владимировне? Насколько я знаю, вы провели после ее смерти частное оперативное расследование?

Эгисиани помрачнел. Было видно, что ему не хочется возвращаться в прошлое. Минуту он сидел, то изучая ухоженные ногти, то поправляя столовые приборы, то искоса рассматривая соседние столы и настенные украшения.

Марья Ивановна коснулась его руки алым ноготком мизинца.

– Ну, расскажите, мне нужно это знать!

– Хорошая она была женщина, что и говорить, – горько усмехнулся Эгисиани. – Хорошая и несчастная. Знаете, бывают такие женщины, все у них на месте – и в голове, и снаружи.

– Да, бывают, – согласилась Марья Ивановна, всегда считавшая, что она – лучшая из таких женщин.

– Год назад она сидела на этом самом месте... – не услышал недвусмысленной реплики Эгисиани, без остатка растворившийся в прошлом. – Пришла в пять и сидела час, ничего не заказывая. На все смотрела бессмысленно. Народу шло в тот день много и мой цербер Федя, вон он, – указал Эгисиани на метрдотеля, – пришел ко мне и спросил, что с ней делать. Я подошел, сел напротив, смотрю – интересная, чем-то особенным интересная женщина, но глаза потерянные. Напоил ее коньяком; она пила рюмка за рюмкой, после третьей или четвертой мы разговорилась. После ничего не значащих слов ее прорвало, и несколько истерично она сказала, что она нормальный человек, абсолютно нормальный, но все вокруг сумасшедшие и неуловимо подлые – муж, свекровь, коллеги, люди в метро. Надо сказать, я в это время только-только встал на ноги и вздохнул свободной грудью, в смысле бизнеса, естественно. Столько всего пришлось сделать, протолкнуть, уничтожить, вытерпеть – до сих пор кошмары сняться. Но я все сделал и добился своего... И смотреть на нее мне тогда было очень неприятно – все есть, все на месте, а делать ничего не хочет... Это что, я один должен бегать, как белка в колесе, я один должен мазаться в...

– В дерьме, – убила наметившуюся паузу Марья Ивановна.

– Да... – Эгисиани выражением глаз показал, что ему не нравиться общаться со сквернословящими женщинами.

Марья Ивановна, чувствуя, что сквернословит, побуждаемая подсознанием, сквернословит, чтобы показать этому красивому мужчине, что она вовсе не запредельная богиня, задушевно улыбнулась и проворковала голоском непорочной гимназистки:

– А мне Святослав Валентинович говорил, что Кристина была целеустремленной особой. И что у нее было много любовников.

– Чепуха! Она ничего не умела...

Сказав, Эгисиани простодушно улыбнулся и попросил:

– Не озвучите, чего она не умела?

Марья Ивановна поняла, что ей пеняют за грубое слово, но отступать не захотела.

– Она не умела делать миньета, стеснялась куннилунгуса и брезговала анальным сексом.

– А вы штучка! – восхитился Эгисиани.

– Я – разная. Видите ли, как только я сюда вошла и уселась, я подумала, что муж, увидев меня, пришел бы к выводу, что я похожа на проститутку... А так как я, как и все женщины, частичкой души... мм... распутница, то эта самая частичка от этой мысли проснулась и попросилась наружу. Видите, какая я откоровенная?

– Я видел, как вы сидели, заложив ногу на ногу... Там, вон в той картине с дичью и бутылками, дырочка в утином глазу. Через нее я посматриваю за залом. Может, что-нибудь еще закажете? Мне с вами интересно.