— Ловушка? Ты имеешь в виду… Ты хотел добыть доказательства того, что я — сообщница де Ланде?

— Да нет, я имею в виду нечто совсем иное. К тому времени, добровольно или по принуждению, но ты уже стала моей. Я уже узнал тебя… каким-то глубинным чувством, которого сам не могу ни понять, ни объяснить. Я не сомневался, что по твоему лицу прочту, где и когда де Ланде собирается меня использовать. К тому же у меня были сведения и из других источников. Нет, речь идет о коварстве совсем иного рода. Я понял, что твое пребывание в моем доме должно стать публичным достоянием… По правде говоря, я нарочно брал тебя с собой на разного рода светские мероприятия, чтобы оно не осталось незамеченным. Я выбрал этот путь, потому что мне было ясно: рано или поздно маскарад закончится. И когда придет время сбросить маску, когда станет известно, что ты — крестница моей матери, мне ничего другого не останется, как поступить благородно. Я заранее поставил себя в такие условия. Чем откровеннее наша связь, тем насущнее необходимость женитьбы.

Слова во всем многообразии смысловых оттенков были его любимым оружием, как и умение манипулировать людьми для достижения собственных целей. Она не должна об этом забывать. Не должна.

— Ты хочешь сказать, что хотел на мне жениться?

— Связать тебя с собой неразрывными узами.

— Но у тебя ничего не вышло.

— Мой отец со свойственной ему несравненной прозорливостью и прямолинейной грубостью указал на мое неоправданное преимущество. Он был прав.

— А все эти рассуждения о диктате мещанской морали были…

— Обыкновенной театральщиной. Но он был великолепен, не правда ли?

То же самое можно было сказать и о его сыне. Если бы только она могла поверить в то, о чем он рассказывал с таким упоением! Но нет, все это не может быть правдой. Он не был обычным принцем, озабоченным только своей собственной персоной, он сам устанавливал для себя правила, ничего общего не имеющие со светскими условностями. Однако среди этих условностей были и такие, с которыми он не мог не считаться. Они затрагивали его семью, его страну, его чувство долга — все то, что ставило его выше толпы, делало заметным и уязвимым. Он не стал бы нарочно нарушать неписаные законы приличий. Это была ложь. Необыкновенно великодушная, но все-таки ложь. Мара посмотрела вниз на свои руки, чтобы скрыть подступившие к глазам слезы.

Убедившись, что она не собирается откликаться на его слова, Родерик продолжал:

— Я действовал из лучших побуждений. Я собирался отступить, дать тебе возможность отдышаться. Но мне не всегда удавалось придерживаться таких благородных решений. Политическая ситуация требовала моего внимания. И всякий раз, стоило мне хоть на миг упустить тебя из виду, ты попадала прямиком в самое пекло. — Он потер глаза рукой. — Боже, стоит только вспомнить, как ты сражалась с толпой, держа в руке шпагу! Я раздувался от гордости за тебя, и в то же время душа моя съеживалась от ужаса, как высохший на солнце финик.

— Ты вовсе не обязан был заботиться о моей безопасности.

Родерик лишь покачал головой, словно и не слышал ее слов.

— А тот день, когда я нашел тебя на левом берегу в мансарде, куда тебя притащил де Ланде! Никогда в жизни я не чувствовал ничего похожего… Словно мы были двумя половинками единого целого, словно на один бесконечный миг слились воедино наши мысли и сердца… Я угадывал заранее каждое твое движение. Я знал, о чем ты думаешь. Знал. — Он повернулся к ней спиной и уставился на огонь. — Видимо, я ожидал, что это единение продолжится. Я думал, ты поймешь, что я непременно воспользуюсь ловушкой, которую ты сама с таким искусством расставила для де Ланде. Но ты не поняла, а я был так слеп, что ничего не заметил. Моя самонадеянная слепота чуть было не стоила тебе жизни.