Увидев, как окружающие обмениваются многозначительными взглядами, Мара с любопытством спросила:

— Дело Пралена?

Объяснения взяла на себя Жорж Санд, мадам Дюдеван. Несколько месяцев назад, в конце августа, герцог Прален убил свою жену: пырнул ее ножом и размозжил голову подсвечником, пока она спала в их доме на улице Фобур Сент-Оноре. О причинах, толкнувших его на это зверское преступление, ходили самые разнообразные слухи. Одни говорили, что герцог был безумно влюблен в гувернантку своих детей, мадемуазель Делюзи; другие утверждали, что герцогиня развращала своих детей, так как сама в детстве стала жертвой своей гувернантки, которая, по бытовавшему тогда выражению, «отплывала не на остров Цитера, а на остров Лесбос». Судя по некоторым утверждениям, герцог был холодным и замкнутым человеком, внезапно потерявшим рассудок, но поговаривали, что он был человеком тихим, а до безумия его довела властная и необузданная в своих постельных аппетитах герцогиня, державшая верх в семье. Более или менее точно было известно одно: это был брак по любви, за тринадцать лет от него родилось девять детей, но в конце концов он выродился в бурные ссоры и отдельные спальни… до той жаркой августовской ночи.

Это был не первый случай насилия и безумия среди представителей высшего света. Незадолго до этого граф Мортье пытался убить своих детей, принц д'Экмюль в приступе бешенства зарезал свою любовницу, французский посол в Неаполе перерезал себе горло бритвой, наконец, Мартен дю Нор, хранитель печати, замешанный в альковном скандале, не выдержал и покончил с собой. У народа создавалось впечатление, что за респектабельным фасадом царствования Луи Филиппа скрывается гнилостное разложение, поэтому режим следует сокрушить, начав с самого короля.

— Никогда не забуду толпу, собравшуюся у дома герцога Пралена, когда было совершено преступление. Казалось, этим людям ничуть не жаль лежавшую в доме убитую герцогиню, да и на герцога они не гневались — к тому времени он проглотил яд и его увезла полиция. Вся их ярость была направлена против правительства. Они кричали: «Долой Луи Филиппа!» и «Смерть королю!», как будто вернулись годы террора, — сказала мадам Аврора.

— Они могут вернуться, — заметил Этторе.

— Возможно, нам следует молиться, чтобы бог послал нам новый скандал такого рода. Может быть, это наконец убедит короля в необходимости реформ? — задумчиво спросил Бальзак.

— А что, если такой скандал подстроить? — предложила Аврора Дюдеван.

Мара внимательно слушала собеседников, хотя после первых же слов вспомнила, что о деле Пралена ей рассказывала бабушка Элен. Но теперь ей захотелось вернуться к началу разговора, и она спросила:

— Какое отношение все это имеет к господину Гюго?

— Его до такой степени заворожили детали дела, — любезно объяснил Бальзак, — что почтеннейшая мадам Гюго встревожилась. Боюсь, что именно этого он и добивался, хотя, конечно, не могу утверждать наверняка. Трудно сказать, какая часть эгоизма Гюго свойственна ему от природы и какая является всего лишь маской.

— «Эго Гюго», — с улыбкой вспомнила Мара девиз писателя, бросив взгляд на Виктора Гюго, который, взмахивая руками в особо драматических местах, продолжал безостановочно вещать что-то собравшимся у его ног слушателям.

— Совершенно верно. В младенчестве он был большеголовым уродом, а теперь, когда вырос и стал вполне презентабельным мужчиной, продолжает вести себя как большое дитя в пеленках.

— Но он великий человек, великий писатель, — возразил Этторе.

— Об этом никто не спорит, — пожала плечами мадам Дюдеван. — Кто еще мог бы так написать простую историю о горбуне и соборе, чтобы в одиночку изменить направление в архитектуре на целое столетие, не говоря уж о том, чтобы спасти Нотр-Дам от полного разрушения?

— Мне кажется, здесь нет мадам Джульетты, а я столько слыхал о ее красоте.