Мы сели друг против друга за большой стол из красного дерева, викторианский, как и все в этой комнате, расположенной в позднейшей, девятнадцатого века, пристройке к первоначальному зданию пастората, и начали читать, делая пометки.

— Ксерокс нам бы тут не помешал, — сказала Рейчел, усердно строча, но я ей не ответила: слишком была поглощена выписыванием фрагментов из писем Симингтона, начиная с того периода, когда он еще был хранителем и библиотекарем в пасторском доме.

Бумаги были уложены наспех, не по хронологии, указатель отсутствовал, выглядели они так, словно попали в папку несколько десятилетий назад и никто с тех пор к ним не прикасался, а может быть, о них и вовсе забыли. Разобраться в содержимом папки было трудно, тем более что работали мы порознь, наугад разделив бумаги между собой. Мало-помалу стало ясно, что Симингтон потратил несколько лет, добиваясь доступа к коллекции Альфреда Лоу в Хонресфельде, и в конце концов получил разрешение всего за несколько месяцев до своего увольнения из дома-музея Бронте. К тому времени, когда он стал готовить свое издание Бронте для «Шекспир-хед», он позаимствовал многие рукописи из коллекции Лоу, включая тетрадь стихов Эмили, с которой он снял факсимильную копию.

Я прочитала несколько писем Симингтона к его издателям по поводу томика стихов Эмили, который стал дополнением к первоначальному замыслу издания «Шекспир-хед» и включал факсимильное воспроизведение ее тетради, и еще одно последовавшее вскоре письмо, касающееся смерти сэра Альфреда Лоу. Мне показалось вполне возможным, что Симингтон, взяв тетрадь стихов Эмили, мог воспользоваться шансом, предоставленным ему кончиной сэра Альфреда Лоу, оставить у себя хонресфельдскую рукопись и не возвращать ее в коллекцию.

— Видите ли, я действительно считаю, что Симингтон — последний, кто доподлинно владел хонресфельдской тетрадью, — сказала я Рейчел. — Мы подходим к разгадке все ближе и ближе…

И тогда мы услышали шаги за дверью. Ключ задребезжал в замке, я подняла голову, охваченная паникой, а Рейчел смахнула все бумаги со стола в свою объемистую кожаную сумку. Когда библиотекарь вошел, она невозмутимо перелистывала «Труды Общества Бронте» с хладнокровием, приличествующим скорее герою шпионского фильма, чем почтенному ученому.

— Как движется дело? — поинтересовался библиотекарь.

— Медленно, — ответила Рейчел, пустив в ход одну из своих самых очаровательных улыбок, и повернулась к нему, явив серповидную ложбинку на груди в обрамлении золотистой кожи, — но я обнаружила очень полезную для себя статью в томе двадцать три «Трудов Общества Бронте» под названием «Дальнейшие соображения» — эпилог, написанный Дафной Дюморье к своей опубликованной ранее книге о Брэнуэлле Бронте.

— Я и не знал, что вы интересуетесь Брэнуэллом, — сказал библиотекарь.

— Не столько я, сколько моя ассистентка. Нельзя ли сделать для нее копию?

Он кивнул, и она передала журнал мне.

— Я пометила самый важный фрагмент, — сказала Рейчел, и я начала читать его вслух, отчасти для того, чтобы скрыть свое смущение, хотя, делая это, чувствовала себя довольно глупо.

— «И у Шарлотты, и у Брэнуэлла был необыкновенный аппетит к чтению, — писала Дафна в эссе, о котором я прежде никогда не слышала. — Доказательством того, что Брэнуэлл страдал от излишка плохо переваренных фактов, является и его длиннейшая рукопись „Шерсть поднимается“. Имеется расшифровка всей этой рукописи, сейчас она хранится в музее Бронте, и я ручаюсь, что ни один студент не сможет прочитать эти бесконечные страницы без знаков препинания, не заподозрив юного автора в маниакальном многословии: слова изливаются из него без малейших пауз и часто без всякого смысла, как это подчас случается с безумцем».