– М‑м‑моя госпожа попросила, поэтому само собой я… Но давайте войдем. Я принес с собой еду и, и бурдюк. Я должен был вспомнить про чашу для вас. Простите. Но если вы соизволите?

Она привередливо выбирала себе дорогу среди сухого помета к скамейке. Та была мала и примитивна; когда они сели, то им пришлось потесниться. Она пригубила и мгновенно обнаружила опыт.

– Ах, это помогает. Ты так добр, Будик, так предупредителен.

– Зачем мы в‑встречаемся сегодня?

Она прошлась пальцами по кулаку на его колене – мягко, как мотылек!

– Зачем, это и так ясно. Трижды мы случайно повстречались на улице, и ты был милостив прогуляться со мной, выслушать меня, быть со мной.

– Мы никогда не говорили. – Он смотрел прямо перед собой.

– Нет, как бы мы смогли? Но я ощутила в тебе силу, заботу. – Дахут вздохнула. – Как я могу привести в дом мужчину, если он все время будет на виду и его будут подслушивать слуги, так что мы можем свободно общаться только на улице?

– Понимаю. У меня дома? Мы с Кебан будем безгранично польщены. Только дайте мне знать заранее. К вашему приходу надо подмести и убрать.

– Благодарю. Уверена, ваша жена хороший человек. Но как мне открыть свое несчастное сердце в ее присутствии? Нет, эта бедная хижина – все, что у меня есть.

Он собрался с мыслями и с волей.

– Тогда что вы мне скажете, госпожа? Клянусь, это никогда не вырвется из моих уст без вашего разрешения.

– О, не бойся, никаких секретов. Просто я одинока, напугана, и несчастна. – Дахут прерывисто потянула воздух. Это заставило его повернуть голову и взглянуть на нее. Она поймала его взгляд и не отпустила. – Пойми, пожалуйста. Я не плачусь. Я могу вынести то, что должна. Но как это поможет узнать, что испытывает ко мне хотя бы один мужчина! Как будто… быть на море в одну из чернейших штормовых ночей, среди рифов, но видеть, как вдалеке светит маяк.

– Говорите, – пробормотал Будик. Она наклонилась к нему.

– А ты в это время меня обнимешь?

– Госпожа! Вы королева, а я – я женатый христианин.

– В этом нет ничего непристойного. Просто твоя рука нежно меня окружает, как рука отца, когда я была маленькой, или брата, брата, которого у меня никогда не будет.

Он послушался. Он слушал. Слова вырывались, порой со слезами, которые, он видел, она пыталась сдержать.

– Ужасная судьба… я радовалась тому, что то, во что я верила, было послано Богами, а мой отец – нет… От этого у меня закрадывались мысли, да, боль и бессонница вызывали мысли из подсознания… Что мне делать? Что я могу?… Он мой отец, я его любила, но теперь он меня отвергает… Уж не сами ли Боги затуманили разум Томмалтаха и Карсы?… во мне есть этот ужас, этот страх, что это я каким‑то образом, ничего не ведая, и была тем искушением, что соблазнило их на смерть… все, что ни случится, будет неправильно… Будик, прижми меня крепче, мне так холодно.

– Вы невинны, – возражал он, – вы чисты, не чувствуйте за собой вины, Дахут. Я буду молиться за вас, каждый час я буду за вас молить.

Но под конец он высвободился из ее объятий. Человек не мог стоять в хижине в полный рост. Он зашаркал к выходу. Потом, когда Будик стоял снаружи, то не мог ее видеть. Он ссутулился и, потеряв голову, заговорил:

– Простите меня. Я слаб, я почувствовал пламя… Она склонилась вперед, почти светясь в темноте.

– Страсти? – пробормотала она. – Разве это плохо, Будик, дорогой? Это власть Белисамы.

– Я христианин! – крикнул он.