Ты считаешь себя столпом разума. Ты единственный способен решать мировые проблемы, которые не по плечу всем остальным. Ты, очевидно, веришь в абсолютную диктатуру – твою собственную. В своем ослеплении ты становишься маленьким Гитлером…
– Замолчи! – хрипло выкрикнул Арни, приподнявшись из-за стола.
Воцарилось молчание. Арни медленно сел, чувствуя, что лицо его покраснело и кровь стучит в висках отбойным молотком. Огромным усилием воли он заставил себя говорить спокойно:
– Ладно. Ты абсолютно прав. Если ты хочешь сказать, что я больше не верю в демократию, так и скажи. В данном случае – не верю. Я принял решение и всю ответственность беру на себя. Я лично предпочитаю считать это гуманным актом – возможно, для самооправдания.
– Убийство из милосердия – тоже гуманный акт, – бесстрастно заметил Гев.
– Да, конечно. Мне не нужны оправдания. Я поступил так, как считаю нужным, и готов отвечать за это.
– Даже если Израиль погибнет из-за твоей заносчивости?
Арни хотел ответить, но не смог найти слов. Что тут можно сказать? Гев окружил его со всех сторон, отрезал путь к отступлению, разрушил оборонительные укрепления. Что ему остается? Только сдаться. Его поддерживало только одно – уверенность в том, что по большому счету он все равно прав. Он даже не решался подвергнуть испытанию свою убежденность – вдруг и она окажется ошибкой? Тишина становилась все более гнетущей, и его охватила бесконечная грусть. Он опустил голову и съежился в кресле.
– Я поступаю так, как должен поступить, – произнес он наконец севшим от переживаний голосом. – Я не вернусь. Я оставил Израиль по собственной воле, и не в твоей власти заставить меня, Гев, не в твоей власти…
Генерал Гев встал, глядя на склоненную голову ученого. Слова рождались медленно и трудно, но в них звучало эхо трех тысячелетий преследований, скорби, смерти и безмерной печали.
– И ты, еврей, мог сделать это…
Ответить было нечего, и Арни промолчал. Гев был солдатом и видел, что потерпел поражение, хотя и не понимал, почему. Не сказав больше ни слова, он повернулся к Арни спиной – какие слова могли быть красноречивее этого простого движения? Генерал толкнул дверь кончиками пальцев и даже не дал себе труда закрыть или захлопнуть ее – просто пошел вперед, выпрямив спину, печатая шаг. Человек, которого можно обыграть в бою, но нельзя победить в войне – по крайней мере, пока он жив.
– Какой сегодня день, ты только посмотри! Солнце сияет, воздух прозрачный – видно даже, как развеваются юбки у девушек на велосипедах. Мне осточертела эта мерзкая столовская еда, бутерброды мне уже в горло не лезут. Поехали в «Павиллонен» на Лангелине, пообедаем, посмотрим на корабли… Ну как?
Арни поднял к нему лицо, убитое горем. Он редко испытывал сильные чувства и потому не умел ни справиться с ними, ни защититься от них. В его глазах была такая открытая боль, что Ове не выдержал, отвернулся и вновь принялся перекладывать журналы, которые только что так аккуратно сложил.
– Поехали, если хочешь. Пообедаем в ресторане. – Лицо, искаженное страданием, казалось, вобрало в себя всю его страсть – голос был пустым и безжизненным.
Они молча ехали вниз по Нерре-аллее и через парк. Все было на самом деле так, как рассказывал Ове. Девушки на высоких черных велосипедах разноцветными пятнами мелькали в серой толпе пиджаков; они мчались по велосипедным дорожкам, обгоняя машины, стайками пересекали широкие улицы на перекрестках. Длинные ноги нажимали на педали, юбки взмывали от ветра, и день был прекрасен. Но Арни никак не мог побороть отчаяние.
Ове ловко провел свой маленький «Спрайт» сквозь сложный транспортный узел Трианглен и по Эстерброгаде выехал к порту. |