А какая поэзия была в названиях: «ост-тень-норд, брамсели, поворот оверштаг. Музыка этих слов была частью его жизни, как команды: „Взять шпиль на фал!“, „Поднять якорь!“, „Вступить под паруса!“».

Никогда не увидит он больше зеленовато-коричневые, с белым гребешком, волны моря.

На горизонте собирались грозовые тучи — быть шторму! Как хотел бы он погибнуть в волнах, найти могилу именно в море!

К «Владимиру» подплывали шлюпки с моряками других военных кораблей: по одному старшему офицеру, одному мичману и по несколько матросов. Где-то в задних, рядах зрителей стояли Дохтуров, Степовой…

Офицеры подходили к осужденным, пожимали им руки. Капитан Качалов нервничал: такие приветствия не предусматривались.

На палубе выстроилось шестьсот человек экипажа «Владимира».

Государственных преступников поставили на шканцах, в середине каре. Зловеще забили барабаны.

Командующий эскадрой престарелый адмирал Роман Васильевич Кроун, с лицом, прокаленным ветрами, прерывающимся от волнения голосом стал читать сентенцию, До Бестужева доносились обрывки фраз: «участие в бунте с привлечением товарищей…», «лишить имени и чести…», «свершить гражданскую казнь…».

Скупые слезы текли по лицам иных матросов и офицеров.

Вдруг Николай Александрович услышал всхлипыванье рядом с собой и обернулся. Утирал кулаком глаза смуглолицый лейтенант Бодиско, разжалованный в матросы.

— Что случилось, Борис? — спокойно спросил Бестужев.

— Мне стыдно, что приговор мне такой ничтожный, и я буду лишен чести разделить с вами каторжную ссылку.

— Возьми себя в руки, лейтенант, и не роняй честь! — тихо, властно приказал Бестужев. — На тебя смотрят сотни людей, и они могут понять твои слезы превратно…

Николай Александрович повернулся к младшему брату Петру. «Ну, а ты, Пьер, — подумал он, — готов ли к этому позорному спектаклю? Перенесешь ли его с высоко поднятой головой?» Он подбодрил брата взглядом.

— Снять мундиры! — прерывающимся голосом приказал адмирал.

К Бестужеву двинулся назначенный для этого лейтенант в сопровождении двух матросов, но Николай Александрович остановил их протянутой вперед рукой, сам снял мундир, аккуратно сложил его у своих ног, сверху положил фуражку и выжидательно преклонил колено.

Ему послышался какой-то женский вскрик на берегу, словно вскрикнула раненая чайка.

Продолжали бой барабаны. Замерли ряды матросов. Все тот же лейтенант с хрустом сломал у него над головой заранее надпиленную саблю. Чьи-то руки набросили ему на плечи матросский бушлат, швырнули его мундир за борт, тайно припрятав эполеты.

Небо распороли молнии, гром потряс все вокруг, отдался на кораблях, в фортах и в городе.

В день казни пяти государственных преступников, ближе к вечеру, был фейерверк на Елагинском острове в честь шефа кавалергардского полка — царствующей императрицы Александры Федоровны. Синод составил особый благодарственный молебен и брошюрой разослал его по всей России «для пения ко господу богу, даровавшему свою помощь благочестивейшему государю нашему». В день рождения императора — 25 июня — на Сенатской площади шли церемониальным шагом войска, играли десятки духовых оркестров — сотни барабанщиков, флейтистов-горнистов; проходили колонны гренадеров, гвардейцев, неся знамена и штандарты, конная артиллерия, кавалерия с конями, подобранными по масти. Кивера в шеренгах шевелились «в один размер».

Джигитовали черкесы и казаки. Хоры полковых певчих потрясали сердца.

Цветник дам в роскошных туалетах, увешанных драгоценными камнями, любовался императором, галопирующим на коне вдоль войск.