Прильнули к окнам домов, вышли на балконы Долгорукие, Голицыны.

Федор с отчаянием провожал глазами поезд, увозивший Марию. Куда едет она — хрупкая, нежная? Как вызволить ее? Может, броситься в ноги императору, просить разрешения разделить с Марией судьбу? Все бы оставил, только быть рядом: слышать ее тихую речь, видеть ясные очи. И тогда камень, затуманившийся было на его столе, обретет былую зелень.

Но уже был приказ адмиралтейств-коллегии о посылке его в Англию для обучения кораблестроительному делу. И со дня на день должен был он отправляться в дальний путь. А Мария все удалялась, деля судьбу своего отца.

Вот, щедро одарен этот человек природой и умом, и талантами, но забыл, что главное — служить отчизне, потерял себя, губит близких, губит Марию…

Рядом раздался голос двоюродного брата Ивана, он говорил с издевкой, ухмыляясь:

— Поволокли голубицу твою…

Как он догадался о тайном?

— Там с нее быстро святость сдерут…

Федор посмотрел на брата с отвращением, а Иван, словно нарочно, рану ковырнул:

— Эку красавицу нашел!

Ну что же, может быть, красавицей ее и не назовешь: высокий лоб, широкие брови. Но эти огромные, мягкого блеска голубые глаза, негромкий проникновенный голос, грациозность вызывали мысль именно о красоте, И еще — об открытой, незамутненной душе. Чистой, как его зелен-камень. Сказывают, прабабка Марии по материнской линии — якутка. Потому и разрез глаз такой, и скулы припухлые. А ему это любо.

Экипажи повернули за угол, скрылись, а по всем церквам пошел радостный звон.

Хмурая толпа мастеровых, работных людей, пригнанных из селений, стояла на деревянных тротуарах. Весть об опале светлейшего уже дошла до них. Архиепископ Феофан в проповеди объявил, что нечестивая тирания развеялась в дым.

— Как ни воруй, а край приходит, — сказал бородатый угрюмый мужик в дырявой поддевке. Помолчав, добавил: — А хрен редьки не слаще. Всякий светлейший нам темнейший. Все они царя-батюшку обманывают, глаза его от нас отводят… Выжечь бы их дотла.

— Писарь конторский баял — отравил он ампиратрицу… И грамота у ево найдена к королю шведскому, — тонким голосом произнес верткий, с редкими светлыми усами человечишко с топором за кушаком, — навроде: займи десять мильенов, а я те вдвое отдам, когда на престол сяду.

— Это брехни, — отмел слухи бородач. — Где ж то видано, чтоб конюхов сын царем сел. Да и не станет ерой полтавский яд сыпать, Расеей торговать.

Верткий сокрушенно вздохнул:

— Видел бы Петр-ампиратор, что деется, — в гробу перевернулся. Бают, любил ево шибко…

— Так любил ворюгу, что лаями лаял, не одну палку, уча, сломал об него. Теперь чады князевы за родителя в ответе… — вставил мужик с лицом в оспинах.

— Ничо, на их век добра фатит, еще будут нас душить… — мрачно сказал бородатый. — Баре дерутся, а у нас хребтины трещат.

Тотчас же вслед опальному поскакал нарочный — гвардии адъютант Дашков, передал в Ижоре Пырскому предписание Верховного тайного совета — у всех в обозе отнять оружие.

За полчаса капитан отобрал ружья и палаши у драгун, а у остальных — пистолеты, шпаги, кортики и, свалив все это на подводу, приказал с его сопроводительным письмом везти назад, в Питербурх.

Меншиков, мрачно глядя на позорное разоружение, вдруг почувствовал, что у него запеклось в горле что-то солено-теплое — хлынула кровь.

Засуетился лекарь. Здесь же соорудили носилки, концами привьючили к двум лошадям, и путь дальше Меншиков продолжал лежа.

На привале он, по настоянию Дарьи, продиктовал Марии письмо к Остерману: «Сиятельнейший барон и превосходительный господин действительный советник и кавалер, мой милостивый благодетель, послано от меня в высокоучрежденный Верховный тайный совет прошение о присылке опытного лекаря — из гортани руда пошла.