Мария, как ни была занята своими мыслями, примечала кругом горе-горькое, о каком раньше и не подозревала. То кормилица Анна, пригорюнившись, рассказывала ей о бабе, утопившей в реке малую дочку, чтоб с голоду смертью долгой не помирала, о сестре своей младшей, что сначала дегтем была мазана, а потом на конюшие запорота приказчиком, потому что отвергла его приставанья. То Глафира приносила подслушанный мужицкий шепот, как разогнали они воинскую команду, хлеб барский меж собой поделили, писцовые книги, склав в огонь, пожгли без остатка, а сами в бега ушли.

Когда Мария пересказала отцу услышанное, он налился бурой кровью:

— Правильно, что в Питербурхе вдоль Невы на виселицах беглых вздергивают. Им токмо дай повадку!

Позавчера остановились они днем в селе, и Мария увидела у землянки на лавке худо одетого древнего деда.

Никогда таких прежде не встречала.

Дед щурился на осеннем пригреве, раскорячив ноги в растоптанных лаптях, подставив скудным лучам солнца круглую голову в венчике белых волос.

Мария боязливо присела рядом, стараясь не коснуться его одежды.

— Тебе сколько лет, дедушка?

Он покосился на молодую, пригожую боярышню:

— Много, вельми много, до девятого десятка считал, а тама бросил.

— Что это, деревня у вас вроде вымерла?

— А как ей не вымереть? — вопросом на вопрос ответил дед. — Барин у нас больно горяч был. У-ух, горяч! На коня осерчает, а человека — батогами. Девку Олену запорол, мало, вишь, малины собрала. Федьку Клюшева, что шапку не враз стянул, — в яму бросил. Повара до смерти засек — окорок без чеснока исделал. Сына Калины на ящик с музыкой сменял… Да всего не перечтешь. А и что исделаешь? До царя далеко, до бога высоко. А ведь человеки мы. Где ж тот закон божий? Не твари — человеки. Рази не нашим потом земля пропитана? Вот и подались остатние мужики неведомо куда.

Подошедший Меншиков, услышав эти слова, нахмурился:

— Ты что, старый пес, ересь разводишь? Свово Кондрашку Булавина схотел?

— О Кондрашке, ваша вельможность, не слыхивал. А сам перед богом собираюсь предстать и реку речи свои последние, неподдельные.

Меншиков строго приказал дочери:

— Поди отсель. Не для тебя это кумпанство. Вошей только наберешься.

На валу раненбургской крепости — земляной фортеции с пятью бастионами — стоят мортиры, множество медных чугунных пушчонок на ветхих станках и больварках, пирамидами сложены облепленные снегом ядра. В подвалах — пятьдесят бочек слежалого пороха. А в гарнизоне — с полсотни собственных солдат светлейшего, вконец забывших, как службу нести.

Согласно инструкции капитан Пырский тотчас этих солдат отослал в полки, а князя с фамилией поселил в крепости под запорами, при часовых охранной команды.

Фортеция окружена рвом без воды, а внутри крепости — дом с крышей из черной и красной черепицы вперемешку. В зальце висят по стенам, стоят в углу алебарды, шпаги с железными выпуклыми эфесами, бердыши, копья. Железную рухлядь капитан не тронул, как и лазоревые знамена, расписанные золотом, — пусть дотлевают.

Меншиков с горечью смотрел на все эти старинные реликвии, семь лет он здесь не был. А ведь когда-то наезжал сюда гостем царь, радовался, что выращивает его помощник апельсиновую рощу, поэтому и городок так назвал — «апельсиновая крепость». Но это — как во сне. Только и осталось чучело кабана с острым клыком — кабана того убил царь. Все пришло в ветхость: выбиты рамы, облезла слюда на окнах.

…Через три дня после въезда в Раненбург был день рождения князя, и, вместо того, чтобы самому, как прежде подарки получать, подарил он, не без умысла и на беду капитану Пырскому, карего коня.