«Ванька прибыл, — глядя из верхнего окна, определил Меншиков, — не иначе, по мою душу. А сколько в приемной моей отирался…»

Почтительно согнув спину, придерживал дверцу возка капитан Мельгунов; замельтешил мелким бесом рядом с Плещеевым, сверкая звездочками шпор на сияющих ботфортах. Кавалерист убогий! Слуги вытащили из возка медные фляги с горячей водой — для обогрева в пути.

Когда приезжий сбросил доху, капитан одним взглядом вобрал все его регалии и немедля отметил, что статскому советнику лет пятьдесят, не больше, что не говорлив он, насуплен, но модник. Эвон какой на нем роскошный парик, присыпанный дорогой рисовой пудрой. Темные глаза статского советника круглые, нос вздернут, уши торчком, как у летучей мыши.

Оставшись в покоях, отведенных ему, действительный статский советник долго взад-вперед ходил по скрипучим половицам, будто чеканя шаг. Икры ног у него тонкие, словно перекручены.

Старинного знатного рода, Плещеев простить не мог унизительных ожиданий в приемной у спесивого выскочки Меншикова и теперь мстительно радовался своей миссии. Этот подлого рождения «светлейший», конечно же, способен только на подлости и на измену. В этом он был искренне убежден.

Не откладывая, вызвал Плещеев Меншикова в большую мрачную трапезную палату, обитую деревом. Перед допросом усадил в смежной комнате свидетелей: капитана Петра Мельгунова и краснолицего ундер-лейтенанта Семена Ресина. За длинным столом действительный статский советник посадил справа от себя жидковолосого, с покатыми плечами, обильно усыпанными перхотью, канцеляриста Ивашку Бушуева.

До встречи с бывшим князем Плещеев приказал произвести у него обыск — искал уличающие письма в заморщину, — но ничего не обнаружил и здесь.

Едва заметно кивнув Меншикову в ответ на его приветствие, Плещеев разрешил глазами сесть.

— Зря вещи все перерыли, — хмуро сказал Меншиков, садясь, — чужестранной карешпонденции у меня нет, — прозорливо заметил он.

Бушуев проворно заскрипел пером, записывая эти слова, а Плещеев метнул на Меншикова быстрый взгляд, будто уже уличил в преступлении.

— Отколь знаешь, что искали? Тебе о том сказано не было!

— Не знаю, а полагаю токмо, — ответил Меншиков, внутренне ругнув себя за невольно вырвавшиеся слова.

Старый дурак! Теперь ему каждое неосторожное слово будут в вину ставить! Надо держать себя осмотрительно, не дать провести на мякине. Недавно услышал он, что верный друг Алешка Волков, в утро домашнего ареста осмелившийся навестить опального, лишен за то чинов и знаков отличия. Плохо, из рук вон плохо оборачивались дела. Знал, как это водится. Теперь будет его вина, что загорелось возле его двора. Немилости станут накатывать, как снежный ком.

Плещеев, словно с трудом разжав тонкие губы, спросил, впившись зрачками в лицо Меншикова:

— О чем ты со шведами тайно договаривался? За что пять тысяч червонцев от сенатора Дибена получил?

Меншиков ответил спокойно, с полным сознанием правоты:

— Шведы со мной не однажды разговор вели, чтоб отдал им Ригу и Ревель, обещали за то сделать князем в Ынгрии, да я, верный государевой присяге, те подговоры отметал, ничего дурного не учинял, а тем паче денег не бирывал. И о том писал в Выборг к Шувалову, у него письмо есть.

Плещеев надавил суровыми глазами:

— Ты истинную правду говори. Ежели запираться станешь, а что сыскано будет, инако с тобой поступим, сам ведаешь — как.

— Ничего противо Российского государства учинять и в мыслях не имел, изменных писем не писал!..

Действительный статский советник посмотрел недоверчиво:

— А что за письма в прошлом году послу шведскому Цедеркрейцу писал?

— Те письма приватные, обычной почтой посланы.