Ненавидящие Меншикова родовитые, особенно Долгорукие и Голицыны, готовно взвились: значит, продолжают творить свое пагубное дело сообщники князя, распространяют лживые внушения, и пришла пора как след расправиться с ним.

«Объявляется сим для всенародного известия, — старательно писал Остерман, — что явилось некоторое подметное письмо… заступа за бывшего князя Меншикова, который за многие и важнейшие к его императорскому величеству, и к государству, и к народу преступления смертной казни достоин был, однако ж по его императорского величества милосердию был сослан в ссылку, и понеже из того письма довольно явно видно, что оное с ведома ево, Меншикова, или еще и по ево научению писано…»

Затем Голицын побеспокоился, чтобы изничтожили «для блага государства» биографию светлейшего — книгу «Гистория о княжьем житии», писанную в свое время бароном Гизеном, где тот доказывал происхождение Меншикова от литовских князей. И еще одну генеалогию, ведущую род Меншикова от Рюриковичей.

А вскоре после этого составлен был Остерманом, с особым тщанием и удовольствием, манифест «О винах князя Меншикова» — о лишении его всех честей и чинов. И князь Долгорукий в том манифесте только две строчки устрожил.

В экстракте сем Меншикову припомнилось и то, что амбицию на себя взял, предерзостно и вредительно поступал, забыв страх божий, повреждал государственные интересы, тяжкие изменнические умыслы в действо произвесть искал.

В Раненбург было прислано указание: «Отобрав все ево пожитки, послать с женою и з сыном и з дочерьми в Сибирь, в Березов. И ехать на стругах з двадцатью солдатами и десятью из подлых — водою до Казани, до Соли Камской, а оттуда до Тобольска, где отдать ево со всеми губернатору. А когда он, Меншиков, из Раненбурга повезен будет и выедет несколько верст, тогда лейб-гвардии капитану Мельгунову внове осмотреть ево пожитки: не явитца ли чего у них утаенного сверх описи Ивана Плещеева, и те все пожитки у ево отобрать. До Тобольска приставом пойдет гвардии поручик Степан Крюковский, имея крепкое надсмотрение».

Во дворце Долгоруких после молебна был дан публичный обед, а к вечеру сотворен фейерверк с аллегорией: из каменной горы появилась на небе рука, тщащаяся корону схватить, да оную руку сверху из облака меч праведный пересек.

Смерть Дарьи

Апрельское солнце развезло большую рязанскую дорогу, и рогожная кибитка, в которой ехали Меншиков с Дарьей, продвигалась медленно, качаясь на ухабах, вплывая в грязь. Следом тянулись телеги с детьми Меншикова, прислугой, конвойная команда. Дрожала, тоненько потявкивала на руках у Марии Тимуля.

Они отъехали от Раненбурга верст восемь, и, когда за бугром скрылись башенки крепости, угреватый Мельгунов, сидя на коне, крикнул:

— Сто-ой! Чемадуров, Ангусов, Цвилек — скидай на дорогу пожитки государевых преступников!

Меншиков, в зеленом бешмете, без парика, в отороченной мехом бархатной шапке, обросший щетиной, вылез из кибитки.

— Приказано проверить, точно ль все по реестру везете, — хмуро сказал ему капитан.

Вылезла из кибитки опухшая, ослепшая от слез и волнений Дарья. Стоя по щиколотку в грязи, она беспомощно протягивала перед собой руки. Муж подошел к ней, обняв за плечи, отвел в сторону. Дарью била лихорадка, пряди седых волос спадали на тафтовую шубу.

Мельгунов словно принюхался к бумаге в руках.

— Шуба-то не положена. Ханыков, — приказал он солдату саженного роста, — сыми ее…

Ханыков готовно подбежал к Дарье. Но рядом, защищая мать, стала Мария.

— Прочь! — требовательно вскрикнула она и гневно обратилась к капитану.