— Ну, можно, так будем жить. Да житие такое, как попу праздник без звону. А все же стучите — и отверзется…

Недели через две нашел Меншиков и первый ход — попросить у воеводы разрешение за свои деньги построить церковь.

С тем и предстал перед Иваном Бобровским. Войдя в горницу, истово перекрестился на образа. Воевода с любопытством оглядел ссыльного: на осунувшемся лице — покорность судьбе. Бобровский разрешил сесть.

— Я с просьбишкой, — почти униженно сказал Меншиков, и воевода насторожился:

— Слухаю.

— Кругом виноват я, раб божий, — притворно стал виниться он. — Цареву заботу не ценил, себя возвышал… Вожделел войти широкими вратами… И за то справедливое наказание заслужил. Оно — милость господня. Все тщета, суета сует. Подул ветер — и дом мой ветхий упал. — Пора о душе подумать, прах отряхнуть с ног, вымолить покаянием прощение грехам своим, дабы отверзлись двери милосердия.

«Куда это он гнет?» — молчал воевода.

— Потому прошу тя: дозволь на мои жалкие гроши построить церковь возле острога. То будет мой ничтожный дар господу, да освятится имя его… Сам я топором владеть умею, на корабельных верфях рядом с царем стоял, да и холопов своих определю…

Воевода недоуменно поиграл седыми дремучими бровями, с ответом не торопился. Деньжата, видно, у ссыльного водятся. А почему бы и впрямь не потрудиться ему на благо господне? В инструкции такого запрета нет. Да и Софья рада будет, что появится еще один у нас храм. Ночью, баба неразумная, куковала: мол, облегчи участь деток Меншиковых, облегчи… Может, как отстроит церковь, и придет им облегчение.

— То дело ты доброе надумал, — наконец сказал важно Бобровский, — одобряю. Живет, чтоб ты знал, у нас в Березове мастер великий по плотницкой части Матвей Баженов. Не токмо здесь — даже в Обдорске славится: Вот ты с ним и рядись…

На следующий день увиделся Меншиков с плотником. Мартын сказал, лет ему под шестьдесят, а недавень дочь родилась. Был Матвей кряжист, весь, как леший, до глаз волосами в кольцах оброс. Они у него лезли даже из ушей, ноздрей, облепили пальцы рук.

Услышав от Александра Даниловича, зачем ему понадобился, Матвей с сомнением покачал кудлатой головой:

— Кабы артель. А так — долгая морока.

— Артель будет! — воскликнул Меншиков, уже радуясь, что у него есть занятие, заботы, чего-то надо добиваться. — У меня холопы… Ты их обучишь… — Он улыбнулся подкупающей улыбкой: — Да и я на амстердамской верфи с топором учен.

Договорились о цене — Матвей оказался не обиралой — и о том, когда начнут ладить божий храм.

Баженов ушел, а Меншиков присел на скамью во дворе. Все же надо не рушиться духом. Рана болит, а говори — свербит.

Лето продолжалось не более трех недель, поражая белыми воробьями, пестрыми галками, кусачим дождем москитов. А потом пошла походом Сибирь. Лег снег мертвой белизны, как покойницкий саван. Подул леденящий северный ветер, беспокойно закружили бурые, темно-синие облака.

Если летом солнце в сутки только на один час скрывалось за горой, то теперь рассветало в десять утра, а смеркалось в пять часов. Лютовал мороз выше естества, а в редкие часы оттепелей шел густой, непроницаемый туман с болот.

Мартын не успевал накалывать дрова, насыщать печи. Меншиков, топая ногами, ругал Мартына, бил его по лицу, чтобы лучше топил и не дымил.

С пищей было терпимо.