– Съезжу. Но сначала повидаюсь с Буней…

Буню он увидел сразу – художник сидел на лавочке в чахлом скверике около кинотеатра и рассматривал свои стоптанные, давно потерявшие первоначальный цвет импортные туфли. Подойдя, Купцов сел рядом, блаженно вытянув ноги, – хорошо в тени, можно немного расслабиться.

– Здравствуй, – сказал Иван. – Ждал твоего звонка, но не дождался и решил сам прийти.

– Вот ты пришел, – задумчиво начал художник-оформитель, – чтобы узнать, что тебя интересует. А я, если не желаю неприятностей, должен тебе сказать нечто относительно другого человека, у которого после этого обязательно будут неприятности. Ты же не оставишь его в покое, пока не узнаешь нечто другое, тебя интересующее?

– Допустим. И что? – заинтересованно взглянул на него Иван. – Ну, давай дальше, не стесняйся, чего уж там.

– Кто буду я после этого? – Буня сплюнул. – Как бы хотелось жить, чтобы не было вас на свете – тех, кто приходит и спрашивает или забирает по ночам. Скажи, Купцов, ты же приличный мужик, неужели тебе не противно заниматься малопочтенным полицейским делом, заставлять одних клепать на других, мешать людям жить, не давать им покоя и лишать их свободы?

– О какой свободе ты говоришь? – Иван переменил позу. Ему больше не хотелось расслабляться. – О свободе грабить, убивать, воровать чужое имущество? По-моему, подавляющее большинство людей предпочитают жить в обществе, не имеющем подобных «свобод». К тому же задолго до тебя пытались разобраться, где грань между тривиальным доносительством и гражданским долгом.

– И смешивали эти понятия, – желчно заметил Буня, – возводя донос в ранг государственной добропорядочности.

– Бывало, – вздохнув, согласился Купцов. – Но в одном ты ошибаешься: мне не доставляет удовольствия заниматься раскрытием преступлений. Но если они совершаются одними людьми, то другие должны отыскивать преступников, защищая общество.

– Чего ты ждал? Ну, не звоню я, так приказал бы в участок отвести, там бы и пообщался. Еще Хлебников говорил, что участок великая штука: место встречи поэта с государством.

– Ты не поэт, и тем более не чета Хлебникову, – парировал Иван. – К тому же говорил он про царскую полицию.

– Умеешь языком работать, – буркнул художник.

– Я тебе лозунги повторять не буду – они немногого стоят без дела. Болтовня всем давно надоела, делом надо заниматься. У меня тоже есть свое дело, и я хочу его делать хорошо. Ты желаешь видеть в моих противниках несчастненьких, а я вижу людей, но преступивших закон! Если я их вовремя остановлю, то попробую перетащить из лагеря противников в свой. Поэтому давай сразу решим: не хочешь – не говори. Я все равно своего добьюсь! Но если те, кого мне надо найти, будут продолжать убивать, их жертвы и на твоей совести.

– «Кабул» знаешь? – после паузы спросил художник.

– Бар с видиками? – уточнил Купцов.

– Он самый, – подтвердил Буня. – Там часто бывает человек по кличке Карла. Как зовут и как его фамилия, не знаю. Его и ищи. Он тебе про фальшивки все рассказать может.

– Спасибо.

– Не за что, – художник повернулся к Ивану спиной и глухо, словно разговаривая сам с собой, добавил: – Совесть-то псе же хочется чистой иметь…

Рогачев, брезгливо оттопырив нижнюю губу, слушал инструктора политчасти, рассуждавшего о прискорбном падении нравов вообще и среди сотрудников милиции в частности.