И киваю в сторону второго орла.

  А тот уже вроде очухался, за бейцы больше не держится, порозовел…

 -  Тебя как кличут? - спрашиваю.

 -  Берендей я.

 -  Ага… Так вроде бы какого-то царя звали, то ли у Пушкина, то ли у кого-то еще.

 -  Не знаю я никакого Пушкина, а звать меня - Санек, а братва Берендеем кличет.

 -  Понятно, - говорю, - ну, ты помолчи пока, а потом ответишь, когда тебя спросят.

  И перевожу взгляд на Шустрого.

 -  Ну, так в чем у вас проблемы?

 -  А Берендей свою бациллу петушиным ножом резал. Он Марго тянет, и за это прикармливает. А раз петушиный ножик в руки взял, то это - косяк. Не по понятиям, значит. Он сам теперь…

 -  Что - он сам? - вскинулся Берендей.

 -  Заткнись, - оборвал его я, - а ты продолжай.

 -  Если он какую-то вещь из рук пидара принял, то, значит, сам испоганился. Вот что это значит, - уверенно выдал Шустрый, и по его лицу было видно, что он доволен собой, потому что следует понятиям.

  Марго был опущенным, а попросту говоря - петухом. А еще проще - пассивным гомосексуалистом. Но его это не напрягало, потому что попал он сюда как раз за это самое, и тут для него просто рай наступил. Зэков, которые не гнушались прогуляться в шоколадный цех, было хоть отбавляй, так что для Марго, а в обычной жизни его звали Петя Донских, настала полная благодать.

  Стоячих членов - целая толпа. Хочешь - в очко принимай любимую игрушку, хочешь - в рот, в общем, полный кайф!

  Я подумал и неторопливо, как бы рассуждая сам с собой, сказал:

 -  Значит, тот, кого в очко тянут, - пидар. Так, Шустрый?

 -  А как же, - поддержал он, - конечно.

 -  Ага. А ты сам этого Марго потягиваешь небось?

 -  Ну-у-у… - замялся Шустрый.

 -  Ты не нукай, не запряг, - подстегнул его я, - Тянешь?

 -  А кто ж его не тянет?

 -  Значит, тянешь. Я правильно понял?

 -  Правильно.

 -  Та-ак. И Берендей тянет.

 -  Ну, а уж он-то просто как любимую шалаву.

 -  А что, шалава бывает любимая?

 -  А как же? Обязательно, - пустился в расуждения Шустрый, - вот если ты приходишь с дела, а твоя маруха тебя встречает, стол накрыт, бутылочка запотела, то разве она не любимая шалава? У каждого настоящего урки такая есть.

  О, Господи, подумал я, это какой-то бред. Этого просто не может быть.

  Или я в своих европейских и американских миллионерских приключениях напрочь забыл, что в мире, а особенно в тюрьмах, полным-полно такой вот первобытной швали, которая теперь, как я по своей одноглазой наивности думал, встречается только в старых советских фильмах?

  Я вдруг потерял зашевелившийся было интерес к роли этакого третейского судьи и, поморщившись, сказал:

 -  Значит, так. Тот, кого в очко тянут, - пидар?

 -  Пидар, - уверенно ответил Шустрый.

 -  А ты, Берендей, что скажешь?

 -  Конечно, пидар, - подтвердил Берендей.

 -  Тогда ответьте мне, бараны, на один вопросик, да не спешите с ответом.

  Берендей дернулся было, но я бросил на него презрительный взгляд и, поправив под головой серую плоскую подушку, сказал:

 -  А вопросик вот какой. А сами-то вы кто после того, что сделали?

  В камере настала мертвая тишина.

  Может быть, кому-то и не нравилось то, что я наезжаю на пацанов, которые вроде бы и не сделали ничего особенного.