-  Ага, складно, - отозвался я, - но ведь не мусорок, правда?

 -  Правда, - согласился Тюря, - но за такие речи общество тебя и почикать может. Ты ведь их, речи эти, прямо как Ленин с броневика, двигаешь.

 -  А это ничего, - легкомысленно бросил я, - как-нибудь разберемся.

  И мне все это было - действительно «ничего».

  Тогда, на том хилом сходняке, где Стилет с Дядей Пашей деньги у меня вымогали, со мной случилось что-то странное.

  Я потерял страх.

  Я перестал бояться.

  У меня, как бы это сказать, вроде как хвост отвалился.

  Вот всю жизнь был, и я жил с ним, и он иногда помогал мне цепляться за ветки, а в других ситуациях мешал… а теперь его не стало. И это совершенно не значило, что я глупо и бесстрашно выйду на рельсы биться на кулачках с несущимся на меня железным раскаленным локомотивом.

  Вовсе нет. Чувство опасности и осторожность остались. Все нормально. Но тот самый страх, который заставляет людей поджимать хвост в надежде, что все обойдется и можно будет жить дальше, плохо, позорно, но все-таки жить, - пропал.

  Смерть перестала быть стоявшим за спиной пугалом, всю жизнь мешавшим совершать правильные поступки. Она вышла из тени, и я понял, что она всего лишь часть моей жизни, которая всегда была, есть и будет со мной до тех пор, пока не кончится моя жизнь.

  А вместе с ней кончится и моя смерть.

  Кажется, в кодексе самурая что-то об этом сказано.

  Надо будет как-нибудь почитать. Если, конечно, доживу до того счастливого момента, когда смогу, одетый в шелковый халат с драконами, снять с полки старинный том с названием… ну, например, «История средневековой Японии».

  Я хмыкнул и, посмотрев на Тюрю, продолжил выступление.

 -  На чем это я остановился?

 -  А на том, что тут, в камере, - сборище дегенератов, - ядовито напомнил Тюря и снова ухмыльнулся.

 -  Ага… Да. Так вот у этого самого криминального сообщества, которое в России побольше будет, чем любая партия, нет единого закона или устава - это как тебе больше нравится, - который был бы напечатан на бумаге и с которым можно было бы всегда свериться.

  Тюря повернулся на бок и удивленно уставился на меня.

 -  На бума-аге?

 -  Да, именно на бумаге. Любая уважающая себя организация, какой бы она ни была - коммунистической, фашистской или уголовной - должна иметь такой документ. Понимаешь? Именно документ, напечатанный на бумаге, придает силу любой идее, любому движению и любому сообществу. И, между прочим, церковь, если тебе не по душе мои примеры про фашистов и коммунистов, тоже стоит не на каких-то устных понятиях, которые каждый мудак коверкает как хочет, а на книге, на документе. Вот, скажем, возникает какое-то разногласие или там непонятка какая-нибудь, и верующий сразу же Библию - хвать! Ну-ка, посмотрим, что там по этому поводу сказано? А там сказано, будь уверен. Вот и здесь то же самое. Должен быть документ, опираясь на который, уголовный мир мог бы существовать, не опасаясь того, что его разрушат внутренние распри и местечковые представления о том, что правильно, а что - нет.

 -  Ну, ты, блин, даешь, - ошарашенно пробормотал Тюря, - прямо как профессор какой-нибудь, грузишь!

 -  Ты уж извини, Тюря, но у меня все-таки высшее образование. И иногда оно вылезает наружу. Я понимаю, что для урки уголовного это лишнее, но тут уж ничего не поделаешь. Этого из головы не выкорчевать.

 -  Понятно… А что же насчет документа этого? Это что, вроде как «Моральный кодекс преступного элемента»?

  По камере прокатился сдержанный смех.

 -  Совершенно верно, - ничуть не смутившись, подтвердил я, - абсолютно справедливо.