Жаль, что всё, что он с таким трудом нажил после краха баронских надежд, уплывёт в чужие руки. Если бы сейчас рядом с ним стоял Герберт! А ведь ещё год назад он помогал ему объезжать поля… Герберт любил отца, любил сестру и каждое Рождество проводил вместе с ними; если мог, приезжал на Пасху и к сбору урожая. Приезжал в любую погоду, не боясь ничего, ни Бога, ни чёрта. Казалось странным, что его сейчас нет, что он не стоит рядом с управляющим и никогда больше не будет до хрипоты спорить с отцом вечерами. Но пути Господни неисповедимы, и не пристало человеку роптать на волю Всевышнего.

Жанна, в отличие от отца, не чувствовала этой пустоты, хотя, видит Бог, она любила брата не меньше. Он по-прежнему жил в ее сердце, и она ежевечернее отмаливала его грехи, надеясь, что ее скромная лепта сумеет склонить чаши весов божественной справедливости в пользу его души; он жил в ее сердце, но не здесь, во дворе. Прошлой ночью она плохо спала и теперь откровенно клевала носом, всеми силами стараясь, тем не менее, сохранять благопристойный вид. Жанна смотрела на двор, мечтая, чтобы все это поскорее кончилось. То, что она видела, лишь немного видоизменяясь, тянулось из года в год: возмущённые повышением оброка, вилланы роптали, их жёны и дети либо плакали, либо с отрешенными лицами ставили перед управляющим корзины с яйцами, по привычке проклинали всех и вся старики. Что ж, жизнь устроена так, что одни работают на других. Да и чего стыдиться ей, баронессе Уоршел: её отец за всю свою долгую жизнь не повесил ни одного своего крестьянина, а если кто и умирал, то в этом не было ни его, ни, тем более, её вины.

Крестьяне должны трудиться на земле и честно делиться со своими сеньорами заработанными деньгами; сеньоры же берут на себя обязательство предоставлять им в аренду землю и защищать их. Жанна была убеждена, что это справедливо и что так было, так есть и так будет всегда.

Её рассеянный взгляд наткнулся на крестьянина, безуспешно пытавшегося сдвинуть с места тяжело нагружённую повозку. Впряженные в неё быки жевали жвачку и никак не реагировали на окрики и удары бичом. Приглядевшись, баронесса поняла, что колесо повозки попало в яму, так что бичом делу не помочь.

Жанна нахмурилась:

— Эй, чумазая рожа, оставь быков в покое! Вместо того, чтобы бить их, вытащи из ямы колесо.

Крестьянин не обратил на неё внимания. Или просто не услышал.

— Эй, ты меня слышишь? Я к тебе обращаюсь, а не к пустому месту!

Поняв, что обращаются именно к нему, крестьянин остановился и почтительно вытянулся перед госпожой. На его лице застыло выражение тупого подобострастия.

— Ты оглох? — прикрикнул на него своим грубым, с хрипотцой, голосом барон. — Слышал, бараний хвост, что тебе приказали? Вытаскивай колесо, недоумок!

Крестьянин вздохнул и исподлобья посмотрел на господина.

— Быков им жалко, а человека за медяшку сгноят! — пробурчал он. — Две шкуры с меня спустили в поле, обобрали, как липку, а животину пожалели! А теперь мне ещё и воз на своём горбу тащить.

Крякнув, он в сердцах бросил вожжи и, навалившись, приподнял повозку и сдвинул её с места.

— Господин, господин, не губите! У меня дети малые! — Проскользнув мимо слуг, в ноги барона кинулась женщина с младенцем на руках. — Велите не наказывать мужа из-за какой-то монетки. Я и мои детки век за Вас Пресвятой Деве молиться будем!

— Пошла прочь, не мешайся под ногами! — Уоршел грубо толкнул её носком сапога. — Надо было работать, а не в подоле приносить!

— Смилуйтесь, добрая госпожа! — Она на коленях, заслоняя своим телом ребенка от возможных последующих ударов, подползла к Жанне. — У Вас сердце доброе, пожалейте моих детей. Одно лишь Ваше словечко! Их ведь у меня десяточек…

Она уткнулась лицом в каменные плиты и вцепилась скрюченными пальцами в платье баронессы.