Тут отроки наполнили кубки медом, паренным на вольном духу и настоянным на ягоде малине. По гриднице потянуло таким запахом, что князья головами закрутили:

— Славный медок, славный! Видать, великий князь, медовар у тебя знатный.

Князь Андрей Александрович улыбнулся, довольный:

— Помню, такой мед любил пить отец, Александр Ярославич.

— Грех не пивать, — сказал князь Ростовский, — от такого медка душа распахивается.

— Когда мурзу Чету ублажал за суждальцев, сколько истратился, такого меда ордынец выдул, поди, с десяток бочонков да еще пяток с собой прихватил.

— Э-э-э, протянул Федор Ростиславич Ярославский, — дешево отделался.

— Я ль один? И от вас грозу отвел. Ну-тко наслал бы хан ордынцев, всем княжествам горе.

— Да уж воистину, — кивнул Константин Борисович, — умеют татары Русь разорять. У них, пока одни воюют, другие грабят и полон берут…

— Знакомо. А медок у тебя, великий князь, воистину ровно девка в соку…

Но князь Андрей Александрович видел: князей не мед интересует, ждут, о чем речь хозяин поведет. Отставив кубок, спросил:

— Отчего не спрашиваете, почто не сидит с нами брат мой, Даниил Александрович?

Посмотрел то на одного князя, то на другого. Ростовский князь руки развел:

— Вы, Александровичи, Невского сыновья, сами меж собой разберетесь.

— Твоя правда, князь Константин Борисович, — кивнул великий князь, — но по чести ли живет Даниил? Отчего смолчали вы, когда он от Рязанского княжества Коломну урвал?

— Остерегались, не с согласия ли хана подмял Коломну, да и на тя, великий князь, глядели.

— Не было там ни ханского добра, ни моего. Ужли потерпим, чтобы Москва и Переяславль к рукам прибрала?

— Московское княжество, ровно жаба, раздулось, — зло кинул Федор Ростиславич.

Константин Борисович огладил шелковистую бороду:

— Разрослось, разрослось княжество Московское. Может, унять Даниила-то?

— Для того и покликал вас. Весной на Переяславль пойду и вас позову. Заставлю переяславцев власть великого князя признавать, а вам от княжества Переяславского земли прирежу.

— Наказать Даниила, — поддакнули оба князя. — Только уж ты, князь Андрей Александрович, сольницами переяславскими по справедливости рассуди, чтобы вместе ими владеть.

Великий князь помолчал, зевнул. Холопы зажгли плошки, подкинули дров в печь. Наконец князь Андрей Александрович предложил:

— Не пора ли нам, князья, по лавкам? Утро вечера мудренее.

— И то так, — согласились князья.

Ночь еще простирала свои крылья над Москвой, а Олекса пробудился. Стараясь не шумнуть, выгреб золу, заложил в печь приготовленные с вечера дрова и высек искру. Когда трут затлел, Олекса раздул огонь.

Ему нравилась эта ранняя пора, пора тишины и сонного покоя. Сладко спала на широкой лавке Дарья, подсунув ладонь под щеку, и при отблеске пламени Олекса дивился ее красоте. Он любил Дарью, ставшую его женой, любил ее неторопкие движения, напевность ее говора.

В день, когда Олекса вернулся из Твери, был поздний час, и он не пошел к Дарье, а увидел ее на следующий воскресный день на торгу. Как всегда, она продавала пироги, Олекса стоял за ее спиной, и она не замечала его, пока одна из торговок не окликнула Дарью:

— Не тебя ли, молодушка, гридин вместо пирога купить намерился?

Дарья оглянулась и ойкнула:

— Олекса!

И он понял, она ждала его…

Печь жарко горела, когда Дарья пробудилась. Она завела опару на тесто, поставила варить щи с потрохами.