Кулачки мальчишки сжались, плечи поникли вниз, и весь он как-то съёжился и стал меньше.

— Ты сказал это в запале, Гришка знает, что ты этого не хотел, — попыталась успокоить сына Маришка. Она притянула его голову к себе и принялась гладить его непослушные тёмные вихры, но Андрейка вырвался из её рук, вскочил на ноги и, зло сверкая глазами, закричал: — Вы опять ничего не поняли, я так хотел, я этого хотел, слышите!

Андрейку била дрожь, руки его тряслись, а из глаз катились крупные круглые горошины слёз. Поднеся ладошки к лицу, он плотно прижал их к глазам, словно хотел отгородиться от всего мира, но слёзы, солёные и обидные, скатывались у него с рук, находя дорожку между пальцами. Слёзы были противными и едкими; сползая вниз, они оставляли на тыльной стороне ладошек кривые полоски.

— Не надо, Андрей, не казни себя так, этим Гришке не поможешь. — Маришка встала с дивана, прижала Андрейкину голову к себе и провела ладонью по трясущимся лопаткам мальчика. — Пойдём, я уложу тебя спать, — тихо сказала она.

— Я не пойду, — замотал головой он, — я не могу пойти туда один, без Гришки, понимаешь, мама?

— Да, сынок, понимаю, — Маришка с жалостью посмотрела на Андрейку.

— Я всё равно не усну без него, — всхлипнул тот.

— Пойдём к тебе, ты просто ляжешь, и мы поговорим, — предложила она. — Я не заставляю тебя спать, ты просто ляжешь отдохнуть, а я посижу рядом.

— Ты никуда не уйдёшь? — с надеждой спросил он.

— Никуда, — пообещала она, беря его за руку.

Горе Андрейки было огромным, но юность берёт своё: минут через пятнадцать всхлипывания затихли, и он заснул, а Маришка вернулась в большую комнату. Лев по-прежнему сидел в кресле, слушая тиканье часов и держа одну руку рядом с телефонной трубкой.

За то время, что пробыл в Москве, он изменился до неузнаваемости. Бледное лицо выглядело отрешённо и мёртво; между бровями залегла глубокая вертикальная складка, напоминавшая трещину в коре дерева; карие глаза неуловимо высветлились, будто сожжённые невыплаканными слезами, а на голове появились новые седые пряди.

Говорить было не о чем; звук стрелок, перепрыгивающих деления с раздражающей пунктуальностью, разрывал мозг на тысячи мелких кусочков, доводя до тошноты. Всё, что можно было сделать, он сделал. На ноги была поднята вся милиция, данные Гришки объявили в розыск. Телефон накалился от напряжения, не успевая переключаться с номера на номер, а потом вдруг всё стихло, и в этой тишине стало нечем дышать.

Сидя в кресле, Вороновский думал о том, о чём не мог сказать вслух, не желая добавлять исстрадавшейся душе Маришки ещё и эту боль. Нет, виноват в том, что произошло, не Андрейка, а он, Лев. В мире всего поровну, и доброго и дурного, иначе и быть не может, иначе Земля давно соскочила бы со своей оси. Всё в мире уравновешено, всё правильно и вымерено, но не всегда справедливо. Возмездие за искушение должно было коснуться только его одного, но расплата за грех оказалась во много раз большей самого греха.

Маришка сидела в уголке дивана, завернувшись в тёплый плед, бессмысленно глядя в одну точку. Болезнь ещё не прошла окончательно, и её снова знобило. Прикрывая воспалённые веки, она чувствовала, как сухой мелкий песок царапает глаза, словно проводя колкой наждачной бумагой и обжигая роговицы.